Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Время идет. По вечерам малиново-красное солнце, выныривая из золотых облаков, уходит за горизонт. Скоро наступит осень. Надо спешить. Ледоколам работы много. Уголь нам подвезли в море, и земли мы не видим. Что делается на материке — не знаем. Однажды в сброшенных ледовой разведкой бумагах оказываются слова: "Художнику! Дома у вас благополучно. Сообщил, что вы здоровы". Это написал столь сурово встретивший незнакомого художника начальник штаба морских операций. Занятый до предела, он нашел время связаться по своей инициативе с моими близкими и сообщить мне об этом. Как это непохоже на надуманные рассуждения иных досужих критиков, что Арктику надо изображать обязательно хмурой, а людей ее — жесткими и суровыми.

Как-то, когда мы зашли в скопление тяжелого пака, навалил туман и началось сжатие. С нами был "Ермак", помогавший проводить большой караван малых судов, не приспособленных к плаванию во льдах. А они, все более уплотняясь, стали тороситься, грозя раздавить слабые корпуса. Из белой мглы раздаются гудки. Положение с каждым часом осложняется. Со всех сторон слышны усиленные репродукторами голоса. Все труднее ледоколам окалывать и собирать вместе своих подопечных. Видимость падает. Около нашего борта ледовые поля, стискиваясь, выжимают порой валы обломков, а мы должны выделывать сложнейшие эволюции, спасая караван. Воронина, не покидающего мостик, видят с близ находящихся судов, и их экипажам становится спокойнее…

Морозная радуга. (Министерство культуры СССР.)

Все окончилось благополучно. Мы на чистой воде. Настал момент расставания. Суда целы и построены в кильватер. Впереди и чуть в стороне стоит флагман и за ним "Ермак". Кажется, сама погода рада нашей победе. Опять светит солнце, и в легкой дымке, совсем рядом с нами, возникает бледная туманная радуга. Караван трогается, и суда, одно за другим, идут под нее, как под триумфальную арку. И нет почти ни одного, чтобы с мостика не донеслось: — Владимиру Ивановичу, моему учителю, спасибо! Капитану Воронину, наставнику, доброго плавания!

Малым ходом, медленно проходит процессия. Искренне и торжественно звучат слова признательности человеку, самоотверженно посвятившему всего себя, всю свою жизнь людям Арктики. А он, еще не сбросивший усталость, отвечает, как на параде, взмахами руки…

Все ближе сходятся утренние зори с вечерними. День заметно укоротился, и я с грустью улетаю домой. Там, в своей мастерской, боясь растерять впечатления и чувства, начинаю большую картину о Владимире Ивановиче Воронине. С раннего утра до позднего вечера, уходя домой только поспать, работаю над большим холстом. Проходит неделя за неделей, а я все еще полон воспоминаниями. Они толпятся перед глазами и в голове, не вмещаются в картину и, толкая под локоть, сбивают, мешают вести основную линию. Постепенно она все же выкристаллизовывается, все вливается в единое русло, и работа начинает ладиться.

Весь холст уже в работе, когда однажды вечером раздается звонок. Я никого не жду. Все знают, что у меня "рабочий запой". Недоумевая, спускаюсь вниз. Отпираю. На пороге Константин Константинович. Обрадованный, веду в мастерскую…

Константин Константинович подходит к картине. Большого роста, могучий. Стоит долго. Потом не таясь утирает слезу и тихо говорит: — А Володи-льдинки не стало.

Долго сидим мы, вспоминая Владимира Ивановича…

Капитан Воронин

Только через несколько дней нахожу в себе силы взять кисть, но она уже не может продолжать начатое. Другое содержание входит в картину. Теперь она должна стать памятником Воронину. Такой она и становится. Такой ее и знает зритель.

Холодный пасмурный день. Кажется, что в воздухе носятся сажа и копоть, лишая света воздух и небо. Оно закрыто сплошным, толстым слоем облаков. Из их серой массы вот-вот посыплется снег… Северная Якутия. Август. Высокие увалы коричневой тундры переходят в ровную террасу. Она, в свою очередь, спускается к морю Лаптевых. С верха террасы кажется, что на темно-серой гальке прибрежной полосы лежат желто-оранжевые карандаши. Это стволы деревьев — плавник. Когда-то росли они за сотни верст отсюда в тайге по берегам сибирских рек. Весенними половодьями подмывает берега, и вековые лиственницы рушатся в воду, начиная свое многолетнее странствие. Теряя в пути ветви и кору, они попадают из рек в море, и оно, окатав их, пропитав солью, выбрасывает на берега штормовой волной. Желтый цвет плавника не вяжется с суровыми, скупыми красками пейзажа. Кажется, что кто-то мазнул по картине кистью, собираясь переписать ее, но дни идут за днями, а все остается по-прежнему.

В море впадает река Оленек. Широкая, многоводная. На ее правом берегу когда-то, в очень давние времена, поселились русские и якуты. Всего несколько семей. Жили они, промышляя оленя, морского зверя, рыбу, роднились между собой, обживая суровый, безлюдный край. В наши дни селеньице разрослось и известно под названием Усть-Оленёкского. Живут в нем рыбаки, метеорологи, радисты… Да мало ли специальностей требуется сегодня на далеком Севере. Заходят к ним суда, прилетают самолеты, надежно связывая полярников с Большой землей. Это сегодня! Но не забыты здесь имена первооткрывателей.

На краю прибрежной террасы, у самого ее склона, стоит могила с оградой из потемневших, колотых бревен. На старом кресте, без одной перекладины, стертая временем и непогодой, вырезана надпись: "Лейтенанту Василию Прончищеву и его жене Марии. 1736 год".

Рядом со старым крестом, в ограде, стоит большой, более новый, с прибитыми к нему табличками из дерева и металла. Надписи на них — знак уважения к похороненным. Вокруг сгрудились домики поселка, а поодаль видны остатки двух срубов, вросших в сохранившую их мерзлоту. Тут зимовал один из отрядов экспедиции Беринга. Прончищев Василий Васильевич был его начальником, а Челюскин Семен Иванович — штурманом.

Семен Челюскин

Вот все, что я увидел и узнал, когда заехал сюда летом 1944 года. Был я тогда заместителем начальника горно-геологической экспедиции и вернулся в Москву только через год. История Прончищевых меня заинтересовала, и захотелось написать о них картину. Архивы, книги, разные источники… Все они вместе развернули передо мной героическую поэму и трагически тяжелый путь ее героев. О них я написал картины, а о пути, их прославившем, не могу умолчать.