Алексей Митрофанов - Большая Полянка. Прогулки по старой Москве

«Большого дома хорошей итальянской архитектуры» больше нет. А дом ведь и впрямь был хорош – выстроен архитектором Василием Баженовым для московского аптекаря Иоганна Вольфа. Правда, по прошествии немногих лет дом перестроил для Ивана Прозоровского другой великий архитектор – Матвей Казаков.

Дом некоторое время служил доходным и менял владельцев. В нем иной раз случались незначительные бытовые происшествия, о которых, тем не менее, писали ушлые газетчики: «30 августа на Полянке в доме Полякова еврей Самуил Раскин, уходя со своим семейством в синагогу, оставил в квартире дочь, двенадцатилетнюю девочку, и велел ей разогреть в керосиновой печке обед. Девочка, исполняя приказание, поставила печку на стол и зажгла в ней фитили, при чем случился такой казус, что печка внезапно вся распаялась, и воспламенившийся керосин разлился по столу, который и загорелся. Испугавшаяся девочка отворила двери квартиры, начала кричать; сбежались жильцы дома, которые и успели починить пожар».

Мораль: уходя в синагогу, не оставляйте дома дочерей – не оберетесь потом казусов.

В тридцатые годы двадцатого века дом сломали, вместо него красуется первая нынешняя достопримечательность – дома №1, 3, 7 и 9. Они так ладно смотрятся вместе, что хочется воспринимать их единым градостроительным комплексом. Хотя построены эти дома не только по проектам разных архитекторов, но и в эпохи тоже разные. Два первых – в советское время (как раз на месте снесенного дома), а последние – до революции.

Очень занимателен дом №3. Выстроен он архитектором Андреем Буровым, и кажется, что облицован этот дом объемными затейливыми плиточками. И только если близко-близко подойдешь к фасаду, то поймешь – плиточка-то нарисованная.

Современники встретили этот дом по-разному. Архитектор Д. Бурдин писал: «Будучи новатором в строительстве и столкнувшись с таким новым материалом, как шлакобетонные блоки, Андрей Константинович старался найти и использовать возможности этого материала. Отсюда родилась идея рисованных квадратов».

А маститый Щусев говорил, что дом как будто сложен из мешков с мукой.

Жильцам, однако, новшество понравилось. Кстати, в этом доме проживал известный мастер по изготовлению стрелкового оружия Ф. Токарев.

Но самый, пожалуй, занятный из этой четверки – дом №9. Прославился он своим странным балкончиком – будто бы к дому пристроен скворечник.

Балкончик действительно пристроен архитектором Михайловым в 1913 году к уже готовому строению. Вышло вполне по-московски, по-замоскворецки.

Напротив же, на месте дома №4 (тоже, кстати, сделанного по проекту архитектора Бурова, но на сей раз без фокусов с рисованными плиточками) некогда возвышалась церковь Косьмы и Дамиана в Кадашах. В этом храме был крещен один из лучших друзей Пушкина Павел Нащокин. По крайней мере, сам Нащокин уверял: «Итак, я родился в Москве, в собственном доме, на Полянке, в приходе Косьмы и Дамиана».

«Собственный» же дом новорожденного стоит под номером 11 все на той же улице Большой Полянке. Здесь же прошло его раннее детство, Довольно счастливое. Нащокин писал: «Отец мой был человек славный; я не только люблю его память, но даже и тех, которые знавали и помнят его. Я его очень люблю. Его давно нет в живых; я остался после него пяти лет, но, несмотря на то, он часто служит для меня большим утешением. Он был человек достойный, в полной силе слова, и потому чувство, что я сын хорошего отца, удерживало меня от многих дел такого рода, где с пылким сердцем и с раздраженным воображением не мудрено было увлечься к весьма худому. Нередко в самых трудных обстоятельствах жизни, когда, со всею твердостию характера, не в твердостию характера, не был я в силах довольствоваться сам собою, и ищешь к пособию какого-нибудь сильного средства в отношении нравственном в другом существе, то этим существом для меня никто не был кроме отца моего».

Глава семьи и впрямь был человеком необычным. Павел Нащокин писал: «Императрица назвала его Воином, по причине чрезмерной малости и быстрого движения младенца, и тут же он произведен был в гвардии сержанты. В 18 лет он уже был полковником, в 21 год от рождения – генерал-майором».

Павел Воинович души не чаял в своем батюшке. И не стеснялся в комплиментах: «Отец мой генерал-поручик Воин Васильевич Нащокин принадлежит к замечательнейшим лицам Екатерининского века. Он был малого роста, сильного сложения, горд и вспыльчив до крайности. Несколько анекдотов, сохранившихся по преданию, дадут о нем понятие. После похода, в котором он отличился, он вместо всякой награды выпросил себе и многим своим офицерам отпуск и уехал с ними в деревню, где и жил несколько месяцев, занимаясь охотою. Между тем начались вновь военные действия. Суворов успел отличиться, и отец мой, возвратясь в армию, застал уже его в Александровской ленте. „Так-то, батюшка Воин Васильевич, – сказал ему Суворов, указывая на свою ленту, – покамест вы травили зайцев, и я затравил красного зверя“. Шутка показалась обидною моему отцу, который и так уж досадовал; в замену эпиграммы он дал Суворову пощечину. Суворов перевертелся, вышел, сел в перекладную, прискакал в Петербург, бросился в ноги государыне, жалуясь на отца моего. Вероятно, государыня уговорила Суворова оставить это дело, для избежания напрасного шума. Несколько времени спустя присылают отцу моему Георгия при рескрипте, в коем было сказано, что за обиду, учиненную храброму, храбрый лишается награды, коей он достоин, но что отец мой получает орден по личному ходатайству А. В. Суворова. Отец мой не принял ордена, говоря, что никому не хочет он быть обязан, кроме как самому себе. Вообще он никого не почитал не только высшим, но и равным себе. Князь Потемкин заметил, что он и о Боге отзывался хотя и с уважением, но все как о низшем по чину, так что когда он был генерал-майором, то на бога смотрел как на бригадира, и сказал, когда отец мой был пожалован в генерал-поручики: „Ну, теперь и бог попал у Нащокина в 4-й класс, в порядочные люди!“»

Этот достойный гражданин способен был и на поступки посерьезнее: «Будучи назначен командиром корпуса, находящегося в Киевской губернии, вскоре по своему прибытию в оный, дал он за городом обед офицерам и городским чиновникам. Киевский комендант, заметя, что попойка пошла не на шутку, тихонько уехал. Отец, заметя его отсутствие, взбесился, встал из-за стола, приказал корпусу собраться и повел его к городу. Поднялась пальба; ни одного окошка не осталось в Киеве целого. Город был взят приступом, и отец мой возвратился со славою в лагерь, ведя предателя коменданта военно-пленным. По восшествии на престол государя Павла I отец мой вышел в отставку, объяснив царю на то причину: „Вы горячи, и я горяч, нам вместе не ужиться“. Государь с ним согласился и подарил ему воронежскую деревню. Отец мой жил барином. Порядок его разъездов дает понятие об его жизни. Собираясь куда-нибудь в дорогу, подымался он всем домом. Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк Куликовский с волторною. Прозван он был Куликовским по причине длинного своего носа; должность его в доме состояла в том, что в базарные дни обязан он был выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne-magique (то есть „волшебный фонарь“, показывающий различные картинки, весьма распространенное в те годы развлечение – АМ). В дороге же подавал он валторною сигнал привалу и походу. За ним ехала одноколка отца моего; за одноколкою двуместная карета про случай дождя; под козлами находилось место любимого его шута Ивана Степаныча. Вслед тянулись кареты, наполненные нами, нашими мадамами, учителями, няньками и проч. За ними ехала длинная решетчатая фура с дураками, арапами, карлами, всего 13 человек. Вслед за нею точно такая же фура с больными борзыми собаками. Потом следовал огромный ящик с роговою музыкою, буфет на 16-ти лошадях, наконец повозки с калмыцкими кибитками и разной мебелью (ибо отец мой останавливался всегда в поле). Посудите же, сколько при всем этом находилось народу, музыкантов, поваров, псарей и разной челяди».