Реймонд Пристли - Антарктическая одиссея: Северная партия экспедиции Р. Скотта

Наш скудный стол казался Левику недостаточно аскетическим, и в конце мая он объявил, что хочет произвести опыт: просидеть целую неделю на одном мясе, а полагающиеся ему сухари, шоколад и сахар откладывать и на седьмой день устроить пир горой. У него хватило самообладания исполнить свое намерение, и жалость, которую мы испытывали к нему во все дни его добровольного поста, уступила место зависти при виде того, как он в конце эксперимента смаковал лакомства. Этого было достаточно, чтобы почти (но все же не совсем) склонить нас последовать его примеру. Сны о еде являлись нам все более настойчиво, теперь каждый грезил о каком-нибудь своем любимом кушании. Двадцать восьмого мая я записал в дневнике, что Кемпбелл и Левик мечтают о бисквитном торте с кремом, «я же изо всех лакомств отдаю предпочтение традиционному сухарному пудингу с патокой, какой нам давали в школе». После возвращения из Антарктики, куда бы я ни приезжал, я отыскиваю такой пудинг. Интересно, объедаются ли так же мои товарищи кремовыми тортами? Во всяком случае теперь, когда я разгласил их сокровенное желание, они уже никогда не испытают недостатка в этом кушании.

Запас тем для разговоров давно был исчерпан, мы все чаще стали повторяться. Само собой получилось так, что время коротали за хоровым пением, и тут у Браунинга и у меня бесспорно не было равных благодаря хорошей памяти и способности заменять забытые слова другими. Как я уже сообщал, мало кто из нас обладал голосом или мало-мальски приличным слухом, и я в последнюю очередь, но слова песен помнил прекрасно. В дни наших дежурств с Левиком мы с ним распевали не меньше двух часов кряду, пока варился суп. Хор с каждым днем звучал все увереннее, но избитый репертуар вскоре всем наскучил и пришлось напрячь свои мыслительные способности в поисках новых стихов. Мы так в этом преуспели, что песни разрастались не по дням, а по часам, особенно одна, которая включала множество детских прибауток и обрывков знакомых мелодий и доходила до тридцати — сорока куплетов. Случись поблизости прохожие, они в любое время дня и вечера могли бы услышать, как участники партии во всю силу своих глоток сообщают такие интересные факты, как, например,

Снежная пещера на острове Инекспрессибл внутри. (Рисунок выполнен леди Скотт по эскизу лейтенанта Кемпбелла.)

Некоторое время тому назад мне посчастливилось прочитать статью Редьярда Киплинга в «Джиогрэфикэл мэгэзин», где он пишет, что запахи вызывают ассоциации с определенными этапами путешествия. Я согласен с ним — некоторые запахи всегда будут вызывать в моем воображении Антарктику, например запах спирта при разжигании примуса или горячего жира, пролившегося на огонь, но для меня запах связан скорее со звуком, чем с определенным местом. Когда в апреле прошлого года я выехал с клубом Седжвика на холмы Уэллса и мы там снова перепели многие любимые песни, которые распевали в «иглу», две из них — «Боевой клич свободы» и «Старый король Коль» — живо напомнили мне соблазнительный запах готового супа, и я почувствовал прямо тоску по старому жилищу. Стоило мне закрыть глаза — и я возвращался на два года назад, а перед моим мысленным взором вставала закопченная и засаленная черная пещера, с проблесками снега и льда на омытых капелью стенах близ огня. Сквозь густой дым, подымающийся над жировой печкой, еле видна неуклюжая почерневшая духовка на тонких журавлиных ногах — бамбуковых палках, с которых свисают пингвиньи туши, тюленья голова, огромные куски красного мяса. Около огня хлопочет Левик и мешает в котле тонкой бамбуковой мешалкой, и по мере того как он ее проворачивает в супе, по пещере разносится обольстительнейший запах. Рядом на корточках сижу я, руки мои так одеревенели от холода на сквозняке, что мне не отличить — рублю я мясо или собственные пальцы. На них и в самом деле несколько порезов, которые перестанут кровоточить не раньше, чем через час, когда я согрею руки на первой кружке с супом. Но такие пустяки нас уже не беспокоят: кровь лишь сделает сегодняшнюю похлебку более питательной, а повязку накладывают только при особенно сильных порезах. Мы поддерживаем огонь и рубим мясо, почти не отвлекаясь на разговоры. За нами лежат в спальных мешках остальные четверо — в полумраке пещеры они напоминают больших мохнатых гусениц. Рано или поздно из какого-нибудь мешка раздается предложение спеть. Обычно я запеваю, а все подхватывают хором, который чуть ли не обрушивает крышу. Затем следует коронный номер Левика, «Старый король Коль», исполняемый в быстром темпе в надежде, что кто-нибудь ошибется, но мы уже знаем песню назубок и редко кто попадает впросак. Даже последний куплет поем правильно, начиная со слов: «„Чего изволите потом?“ — полковник вопросил», благополучно воспроизводим мудрые высказывания майора, капитана, адъютанта, младшего офицера, сержанта, барабанщика и последнюю строку, принадлежащую трубачу: «Видл, видл, видл, вей, нет людей нас веселей» и т. д. Далее в нашем репертуаре — «Кто убил петуха Робина», за ней — «Боевой клич свободы», а под конец, если огонь горит хорошо, Левика обычно удается упросить спеть песню собственного сочинения, на местные темы, о супе с ворванью и «духовке», увековечившую одно из немногих неприятных происшествий.

В тот день погибла пинта [568 мл] супа, но, как всегда, неприятность забылась, а комическая сторона случившегося осела в памяти.

Подобные воспоминания, вызываемые словами песни, бередят душу, потому что усиливают желание вернуться и попытать счастья в тех же условиях. И каждая песня напоминает свое, начиная от матросских куплетов, в которых слышится скрип талей, и кончая известным гимном, чья мелодия в Антарктике переносила меня в гостиную с дубовыми панелями в маленьком городке в Глостершире.