Реймонд Пристли - Антарктическая одиссея: Северная партия экспедиции Р. Скотта

Второе новшество предложил я, после того как Абботт перевернул одну из ламп для чтения и пролил драгоценный керосин. Произошло это в тамбуре, что в последнее время случалось довольно часто: не так-то это просто — ползти на четвереньках с лампой в руке. Мы сделали для тамбура специальный жирник, на три четверти заполненный ворванью и отходами от нее, так что впредь даже при авариях потери керосина будут невелики.

Вчера вечером мы не пели, а с удовольствием разговаривали о подготовке к весеннему санному переходу. Время пройдет быстро: на этой неделе уже День середины зимы, затем следуют один за другим три или четыре дня рождения.

17 июня 1912 г. — Слабый западный ветер. Сплошная облачность со снегопадом. Слабая метель. Вчера Левик несколько часов поддерживал огонь, подкладывая в него полоски тюленьей шкуры размером два дюйма на девять [5,08х22,86 см] вместе с шерстью, лишь слегка подскобленные с изнанки ножом. Они горели превосходно, с точки зрения экономии это очень важное открытие.

Вчера вечером состоялось традиционное воскресное чтение. Читали на сей раз главу 11 „Деяний апостолов“, записи из моего дневника о походе в бухту Кресчент и описание юности Стивенсона. Все три фрагмента необычайно интересны. Концерт, как всегда, прошел с большим успехом; среди прочего исполнили Благодарственную молитву с начала и до конца без единой запинки. В нашем репертуаре большой запас псалмов, и вчера мы распевали до поздней ночи. Это большая удача, ведь никто из нас не может похвастать хорошим сном. После вечернего супа обычно немного клонит ко сну, но вечером просыпаешься и снова засыпаешь уже рано утром и спишь до шести или семи часов утра, то есть до официального подъема. Досыпаем между 9 и 11 часами утра. Утренний сон сокращает день, а спишь ты утром или нет — ночью все равно трудно заснуть. Днем в спальном мешке делать нечего, тем более что мы стараемся читать поменьше: от постоянного смрада воспаляются глаза, веки настолько тяжелеют, что, опускаясь на глазное яблоко, причиняют резкую боль. Сейчас мы, можно сказать, достигли автаркии, под нашей крышей имеется все необходимое, никакая буря не страшна — мы можем ее пересидеть в тепле. В плохую погоду пределы пещеры приходится покидать лишь для того, чтобы вынести мусор на свалку, это мы делаем ежедневно, да осмотреть и наладить дымоход. Ветер частенько сдвигает образующие его снежные блоки, одни выталкивает в сторону, другие ставит дыбом, а сам проникает внутрь и поднимает невыносимый чад. Если бы не это, даже дневальному незачем было бы выходить из тамбура, защищенного так хорошо, что вчера, когда отверстие дымохода забивали кляпом на ночь, пламя лампы у входа даже не колебалось от ветра».

Это типичное для моего дневника описание недели из жизни партии в лишенные событий зимние месяцы дает верное представление о нашем быте, о возникавших трудностях, о том, как мы постепенно учились их преодолевать. Период депрессии, охватившей партию в конце февраля, сменился непоколебимым оптимизмом, который, усиливаясь, стал нашей главной опорой. По мере того как мы справлялись с разными жизненными невзгодами, в нас крепло убеждение, что мы выдержим, хотя имевшегося в запасе мяса и при половинном рационе могло хватить только до конца июля.

«В следующую субботу, в День середины зимы, закончатся наконец наши ожидания и мы впервые за четыре месяца ляжем спать, не испытывая чувства голода. Последние две недели мы только об этом и думаем. Подумать только, что самые сокровенные желания человека могут сосредоточиться на еде, которая его насытит. За редким исключением физическое благополучие составляет тайную цель самых честолюбивых порывов.

Я выдам по четыре сухаря (половина санного рациона), четыре палочки шоколада, двадцать изюминок и четырнадцать кусков сахара на человека, оба супа доведу по калорийности до трех четвертей рациона, какао — до его обычной консистенции (какое пили в хижине) и сладости (из расчета четырех кусков сахара на каждого). Все хлебнут по хорошему глотку из единственной имеющейся бутылки „Винкарниса“ и почувствуют, как прекрасен мир. Лишние сухари смягчат то обстоятельство, что со следующего дня их норма сократится строго до одного в день».

В первую зиму на мысе Адэр хижина Борхгревинка служила мастерской

Тюлени Уэдделла на припае у острова Инекспрессибл

Лагерь во время санного похода

Море, не желавшее замерзать

Так я писал в дневнике 18 июня. Прошел еще один год, быстро приближался второй День середины зимы, который мы проведем в Антарктике. Но какая огромная разница между двумя этими днями. В прошлом году на мысе Адэр мы были чисто вымыты и хорошо одеты, сыты, вечером устроили обед, который сделал бы честь любому лондонскому ресторану. Жили мы в просторной, светлой хижине с хорошей вентиляцией, за ее стенами была спокойная ясная погода. А сейчас? Те же самые шесть человек готовятся отметить ту же дату, но на этом сходство и кончается. Посторонний никогда бы не узнал в грязных, немытых, нечесаных существах тех довольно аккуратных на вид людей, которые засняты 22 июня 1911 года за праздничным столом. Жилищем нам служит пещера, в которой невозможно выпрямиться во весь рост, наши спальные мешки покрылись грязью и местами облысели, двое из нас в день торжества с утра до вечера гнулись над жировой печью и разделочной доской, а остальные четверо дремали в спальниках. И утром, и вечером мы ели суп, от которого с возмущением отвернулся бы любой английский бродяга, а вечером в виде изысканного угощения получили четыре окаменевших сухаря, шоколада на три пенса и несколько кусков сахара. И тем не менее, спросили бы любого из нас 22 июня 1912 года, какой из этих двух Дней ему понравился больше, он без колебаний ответил бы, что последний. Ценность праздничного угощения измеряется только отличием от повседневной еды. Вряд ли Петроний [94]когда-нибудь получал от римских пиршеств такое же наслаждение, какое получили мы от наших супов, сдобренных тщательно сбереженными печенками и сердцами пингвинов Адели и другими немногочисленными приправами. И уж конечно, ни одно, даже самое знаменитое вино мира не могло бы сравниться по вкусу с «Винкарнисом», нашим первым приличным напитком после февраля. Правда, пили его из тех же самых роговых кружек, из которых ели суп и которые так пропитались ворванью, что перед выпивкой их пришлось долго скрести ножами, но и это не могло испортить нам вкуса вина, наоборот: легкий аромат тюленьего жира как бы обогащал его букет. Впрочем, не исключено, что у меня несколько преувеличенное представление об этой части угощения, так как в день торжества произошла трагедия. После того как вино было розлито, я вернулся к своим обязанностям дежурного — в тот момент я рубил мясо — и неосторожным движением локтя опрокинул кружку с моей порцией вина, которое вылилось на спальный мешок. На дне осталось не больше столовой ложки, и возможно, что, проиграв в количестве спиртного, я тем выше оценил его качество.