Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

Какие новости ты принес, любезный, из Унианиембэ?

— Хорошие новости, господин.

— Как идет война?

— А, вы спрашиваете о Мирамбо? Ему нечего есть. Он умирает с голоду. Саид бин-Габиб, мой господин, овладел Кирирой; арабы осадили Вилианкуру; Саид бин-Маджид, пришедший из Уджиджи в Узагози через двадцать дней, взял и убил «Мото» (огонь) короля. Симба Казерда взялся за оружие, для защиты своего отца Мкасива Унианиембэ. Начальник Угунды выслал в поле пятьсот человек. О! через месяц Мирамбо умрет с голоду.

— Да, мой друг, это важные и добрые вести.

— Да, по божьей милости.

— Куда же ты отправляешься теперь с караваном?

— Саид, сын Маджида, прибывший из Уджиджи, рассказал нам о дороге, по которой белый человек благополучно дошел в Уджиджи, и потом предпринял обратный путь в Унианиембэ. Вот, мы и подумали, что если белый человек мог пройти по этой дороге, то и мы можем. Арабы сотнями ходят по дороге белого человека, чтобы купить слоновой кости в Уджиджи.

— Этот белый человек я.

— Вы?

— Да.

— Как же нам сказали, что вы умерли — что вы сражались с Вазанира?

— О, это слова Нджара, сына Хамиса. Смотри, — сказал я, указав на Ливингстона, — я и вот белый человек, отец мой, [7] В Африке принято называть в знак уважения старых людей «Баба» (отец). которого я видел в Уджиджи. Он идет со мною в Унианиембэ за своими материями, после чего он вернется к великим водам.

— Удивительно! Ты говоришь правду!

— Что можешь ты мне рассказать о белом человеке, живущем в Унианиембэ.

— О каком белом человеке?

— О белом человеке, оставленном мною в доме Сеида, сына Селима, в моем доме — в Квигаре.

— Он умер.

— Умер?

— Умер.

— Как давно?

— Несколько месяцев тому назад.

— От какой болезни он умер?

— От гомы (лихорадки).

— Умер ли кто-нибудь еще?

— Не знаю.

— Довольно.

Я взглянул на доктора, и он отвечал мне.

— Я вам предсказывал это. Когда вы говорили мне, что он пьяница, то я знал, что он должен умереть. Пьяницы не могут жить в этой стране, точно так как и люди, преданные другим порокам.

— Ах, доктор, уже двое из нас умерли. Я буду третьим, если эта лихорадка протянется долее.

— О нет, нисколько. Если б вы должны были умереть, то умерли бы в Уджиджи во время вашего опасного припадка возвратной лихорадки. Не думайте об этом. Лихорадка ваша произошла единственно от влияния влажности. Я никогда не путешествую в течение дождливого времени года. Теперь же я изменил своему правилу, по причине своего беспокойства и нежелания задерживать вас в Уджиджи.

— О, нет ничего лучше, как иметь около себя в такой стране друга, всегда умеющего ободрить. Бедный Шау! Он был дурной человек; но мне жаль его, весьма жаль. Как часто я старался ободрить его! Но это было невозможно. Последними словами моими при расставаньи были: помните, если вы вернетесь в Унианиембэ, то умрете!

От предводителя каравана Саида бен Габиба мы узнали, что из Занзибара было прислано на мое имя через моих посланных и арабов несколько писем, газет и ящиков, что Селим, сын шейха Гашида из Занзибара, прибыл из последних в Унианиембэ. Доктор добродушнейшим образом напомнил мне, что по распоряжениям его в Унианиембэ его ожидал запас желе и бисквитов, бульона, рыб, вареных окороков и сыра, и что он с удовольствием разделит со мною все эти вкусные вещи. Это меня чрезвычайно обрадовало, и в течение частых припадков лихорадки, которою я страдал в это время, я мечтал о прелестях, ожидающих меня в Унианиембэ. Мне грезилось, что я, как сумасшедший, пожираю окороки, бисквиты и желе. Я жил продуктами своей дикой фантазии, мой бедный раздраженный мозг восторгался такими скромными вещами как пшеничный хлеб, масло, ветчина, икра, и я не пожалел бы никаких денег, чтобы купить их. Хотя я был далеко от бледнолицых Европы и Америки, однако мне приятно было в течение ужасных припадков болезни или уныния, в которые я был повергнут беспрестанно возвращающеюся лихорадкой, останавливаться мыслями на них. Я удивлялся как это люди, которым доступны все эти прелести, могут когда-либо заболевать и томиться жизнью. Я думал, что если бы мне поднесли теперь кусок белого хлеба, намазанный свежим маслом, то, несмотря на всю свою слабость, я мог бы вскочить и проплясать дикое фанданго.

Хотя у нас не было прекрасных съестных припасов, упомянутых выше, однако мы имели соленые языки жирафов и вяленые языки зебры; у нас было угали, приготовленное самою Галимах, у нас были бататы, чай, кофе и лепешки, однако все это мне надоело. Мой ослабевший желудок, измученный и раздраженный различными микстурами, рвотным корнем, колоквинтою, кремортартаром, хинином и т.п. веществами, отказывался от грубой пищи. «О, дайте мне белого хлеба!» кричала душа моя: «пятьсот долларов за кусок белого хлеба!»

Доктор так или иначе, несмотря на беспрерывный дождь, росу, туман, переходы и усталость ел как герой, и я мужественно и твердо решился подражать ему в его заботливости о благополучии своего пищеварительного аппарата, но я потерпел самое позорное поражение.

Доктор Ливингстон обладает всеми достоинствами путешественника. Он обладает обширными сведениями обо всем, касающемся Африки: скалы, деревья, плоды и их свойства известны ему. Сверх того, он весьма глубокомысленный этнолог. Что касается до лагерной жизни с ее бесчисленными особенностями, то здесь он мастер своего дело. Его постель так же мягка как пружинный матрац. Каждую ночь ее устанавливают под его личным надзором: сперва кладут два прямые шеста в 3 или 4 дюйма диаметром, которые располагают параллельно друг другу на расстоянии 2-х футов; поперек этих шестов кладут короткие, тонкие палки в 3 фута длиною; на них накладывается толстый слой травы, потом идет клеенка и простыни — таким образом готова кровать хотя бы для царя.

По совету же Ливингстона я купил дойных коз, благодаря которым от самого Уджиджи мы всегда имели свежее молоко к кофею и чаю три раза в день. Замечу кстати, что мы большие любители этих напитков, мы редко встаем из-за стола, не выпивши шести или семи чашек. Мы также имели возможность наслаждаться музыкой, которая хотя и груба, но лучше чем ничего; я подразумеваю музыкальный крик попугаев из Маниемы. На половине дороги между Мвару, деревнею Камирамбо и покинутой Тонгони (Укамба) я вырезал на коре большого дерева начальные буквы имени доктора и моего с обозначением числа (2-ое февраля). Я два раза был виновен в этом в Африке: в первый раз, когда мы голодали в южной Увинца и я вырезал числа, мои начальные буквы и слово «голод» крупными буквами на стволе одной смоковницы.

XLIV. Фальшивая тревога.