Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

XV. Мужчина и женщина племени Угого.

Первое, что я услышал при въезде в деревню, было восклицание старика вагогца; он беспечно пас стадо, но при виде иностранца, одетого в белую фланель и имевшего на голове широкую шляпу против солнца, вещь совершенно невиданную в Угого, он не мог не обратить на него внимания и закричал во все горло, так что его можно было слышать на милю вокруг: «Уамбо, мусунгу, Уамбо, бана, бана!» Едва только раздался этот крик, как слово «мусунгу» наэлектризовало всю деревню; жители прочих деревень, расположенных на небольшом расстоянии друг от друга, заметив волнение овладевшее первою, тотчас сами заволновались и устремились к ней. Шествие мое от первой деревни до Мвуми было поистине триумфальным. Вокруг меня теснилась дикая толпа почти совершенно голых, как наши прародители в раю, мужчин, женщин и детей, которые дрались, бранились, давили и толкали друг друга, чтобы лучше увидеть белого человека (мусунгу), появившегося в первый раз в Угого. Восторженные восклицания вроде «Ги ле!» доносились до моего слуха, но принимались мною не особенно благосклонно, тем более, что многие из них казались мне наглыми. Мне более понравились бы почтительная тишина и более сдержанное поведение, но причины, заставляющие соблюдать этикет в Усунго, почтительное молчание, сдержанность и уважение — понятия неизвестные в диком Угого. До сих пор я сравнивал себя с багдадским купцом, торгующим с курдами в Курдистане своими товарами: дамасским шелком, кофе и т.д.; теперь же я должен был понизить свои претензии и сравнивать себя не более как с обезьяной в зоологическом саду, забавные штуки которой вызывают такой дружный хохот в молодых зрителях. Один из моих солдат стал уговаривать дикарей не кричать так громко; но это злое племя заставило его замолчать, как существо, недостойное говорят с вагогцами. Когда же я с умоляющим видом вздумал прибегнуть за советом в этом споре к арабам, то старый шейх Тани, всегда умный на словах, сказал мне: «Не обращай на них внимания; это собаки, способные не только лаять, но и кусаться».

В 9 часов утра мы остановились близ деревни Мвуми; сюда также собрались толпы вагогцев, чтобы взглянуть на мусунгу, весть о котором быстро облетела весь округ Мвуми. Но два часа спустя я уже не замечал их попыток посмотреть на меня, потому что макунгура, несмотря на несколько приемов хинина, крепко вцепилась в меня.

На следующий день мы сделали переход в 8 миль от восточного Мвуми до западного Мвуми, где жил султан, владевший всею областью. Количество и разнообразие съестных припасов, нанесенных в нашу бому, вполне оправдывало рассказы о богатстве Угого. Туземцы приносили молоко, как кислое так и свежее, мед, бобы, матаму, мавери, рис, масло, земляные орехи (arachis hypogaea) и особый род орехов, похожих на фисташки или миндаль, арбузы, дыни, тыквы и огурцы, которые они охотно обменивали на товары из мерикани и каники, а также на белые мериканийские бусы и на сами-сами. Торговля происходившая с утра до ночи в нашем лагере, напомнила мне обычаи абиссинцев и племени галласов. Восточнее, караваны должны были посылать людей с сукнами для закупки припасов в окрестных деревнях. В этом не было надобности в Угого, где всякий охотно нес в лагерь все, что у него было продажного. Самые маленькие кусочки белого или синего сукна можно было обменять за некоторую часть съестных припасов; не пропадали даже разобранные по ниткам каемки сукон.

День, следовавший за переходом, был дневкою. Мы выбрали его для принесения дани Великому Султану Мвуми. Осторожный шейх Тани уже давно готовился к этой важной обязанности, забвение которой служило бы провозглашением войны. Гамед и Тани послали двух верных рабов, хорошо знакомых с капризами вагогских султанов, и отличавшихся притом проворным языком и пониманием истинного духа торговли между восточными народами. Они несли шесть доти различных материй, как первое предложение с нашей стороны: два доти от меня, два доти от шейха Тани и два доти шейха Гамеда. Рабы не возвращались целый час; наконец, истощивши все свое красноречие, они возвратились за прибавкою, что шейх Тани передал мне следующим образом:

— О, этот султан очень дурной человек; мусунгу, говорит он, важный человек; я считаю его султаном; мусунгу очень богат, потому что он уже отправил несколько караванов; мусунгу должен заплатить сорок доти, и арабы должны заплатить по двенадцать доти каждый, потому что у них богатые караваны. Вы напрасно говорите, что это один караван: к чему бы тогда столько значков и палаток? Ступайте и принесите мне шестьдесят доти; меньше я не возьму.

Услыхав это непомерное требование, я сказал шейху Тани, что если бы у меня было двадцать вассунгу, вооруженных магазинными ружьями системы Винчестера, то султану пришлось бы платить мне дань; но Тани стал умолять меня быть осторожнее, из опасения, что дерзкие слова могут раздражить султана, и он потребует вдвое больше, на что он весьма способен; «если же вы предпочтете войну, сказал он, то все носильщики убегут от вас и покинут вас и ваши материи на произвол вагогцев». Я поспешил успокоить его опасения, сказав в его присутствии Бомбаю, что, предвидя подобные требования со стороны вагогцев, я отложил сто двадцать доти полотна, поэтому нисколько не считаю себя обиженным тем, что султан требует у меня сорок доти. Затем я приказал ему развязать тюк с полотном и отобрать для султана те из них, какие укажет шейх Тани.

Шейх Тани, надев шляпу глубокомыслия и посоветовавшись с Гамедом и верными рабами, сказал что если я заплачу султану двенадцать доти, из коих три должны быть лучшего улиагского сукна, то султан быть может примет нашу дань — если при этом «верным» удастся убедить султана в том, что у мусунгу нет ничего кроме машивы (бота), который, ни к чему не может пригодиться ему. Мусунгу согласился с этим предложением, найдя его разумным.

Рабы отправились, унося на этот раз тридцать доти и наши пожелания всякого успеха. Через час они вернулись с пустыми руками, но все-таки безуспешно. Султан требовал от мусунгу еще шести доти мерикани и фунт бубу, от арабов же еще двенадцать доти. В третий раз рабы отправились к султану, неся с собою шесть доти мерикани и фунт бубу от меня и десять доти от арабов. Они снова вернулись к нам с следующим ответом: «доти мусунгу были коротки, а полотно арабов дурного качества, поэтому мусунгу должен прислать еще три доти настоящих размеров, а арабы еще пять доти каники полотна». Я тотчас отмерил свои три доти самым длинным локтем — по Кигогской мере — и отослал их с Бомбаем, но арабы в отчаянии объявили, что разорятся, если станут удовлетворять таким непомерным требованиям, и вместо пяти доти послали только два, с просьбою удовольствоваться полученной мугонго, т.е. данью, и не требовать больше. Но султан, по-видимому, вовсе не был расположен обращать внимание на подобные просьбы и потребовал, чтобы ему прислали три доти, из коих две должны быть улиагского полотна, а одна Китамби барсати, которые и были отправлены ему с проклятием шейхом Гамедом и с глубоким вздохом шейхом Тани.