Генри Стенли - Как я отыскал Ливингстона

2 белых людей.

1 мальчика араба.

1 индуса.

29 вангвана.

1 мальчика из Лонда (Кацембэза).

1 мальчика из Уганда.

1 мальчика из Лиэмбы, или Увэмбы.

В сумерки мы были сильно встревожены. Ряд выстрелов раздававшихся в Таборе, мы приняли за нападение на Квигару:

Между тем это оказался салют, устроенный в честь султана Китамби, отдававшего визит Мказаве, султану Унианиембэ.

Сентября 8-го. К ночи, Шейх бен Назиб получил письмо от араба из Мфуто, с известием, что на это место сделано нападение Мирамбо с его союзниками Ватута. Он писал ему также, чтобы он дал приказание народу Квигара быть наготове, потому что, если Мирамбо удастся взять приступом Мфуто, он прямо двинется на Квигару.

Сентября 9-го. Атака Мфуто окончилась вчера для Мирамбо поражением и большою потерею. После первого успешного нападения на небольшую деревню Ваниемвези, он пошел приступом на Мфуто, но был отражен с жестоким уроном и лишился своих трех главных военачальников. Жители этого места, бросившиеся за отступавшим войском, преследовали его до леса Уманда, в котором он снова потерпел сильное поражение и принужден был бесславно бежать с поля битвы.

Его военачальники, убитые во время нападения, привезены были в Квигару в дом Мказива.

Сентября 11-го. Шау оказывается сентиментальным фантазером, напоминающим сущностью своих принципов Жозефа Сюрфаса. По временам он способен бывает с необыкновенным красноречием громить пороки человечества, пороки исключительно присущие богатым. Его филиппики по этому поводу достойны были бы лучшей аудитории.

Его привычка самоуглубляться во время разговора, походит на такую же странность подмеченную у Жака Бэнеби. Вместо того, чтобы смотреть вдаль, он опускает голову к низу с выражением, как бы говорящим: «где бы то ни было, но несправедливость есть, и я призван найти ее и исправить»

Он рассказывал мне сегодня, что его отец был капитаном судна ее величества, и что он присутствовал на четырех приемах королевы Виктории. Этому едва ли можно поверить; я не могу себе представить, чтобы человек настолько невежественный, с трудом подписывающий свое имя, мог бы быть морским капитаном, и, кроме того, еще был бы представлен королеве, к Сент-Джемскому двору, который, насколько я слышал, считается в Европе самым аристократическим.

Обидевшись на мое недоверие и насмешки, он открыл против меня целую батарею своего пылкого красноречия, которое меня принудило почти кричать от досады, и раскаиваться что я связался с этим безумцем.

Сентября 14-го. — Мальчик араб Селим впал в бред вследствие непрерывающейся лихорадки. Шау снова болен, или делает вид такового. Оба, они занимают у меня все время; я превратился в постоянную сиделку, так как заменить меня решительно некем. Попытка моя научить быть мне полезным Абдула-Кадера, голова, которого находится почти в постоянном ошеломлении от отвратительного табака униамвези, оканчивается тем, что он разбивает блюда, опрокидывает лакомые кушанья и в конце концов приводит меня в такое раздражение, от которого я не могу оправиться в продолжение целого часа. Когда я обращаюсь за помощью к Фераджи, к моему в настоящее время формально утвержденному повару, то его толстая деревянная голова, тугая на соображения, заставляет меня в это время исполнять обязанности chef de cuisine.

Сентября 15-го. — Приближается уже конец третьего месяца, а я все еще нахожусь в Унианиембэ; к 23-му, однако, я надеюсь выступить.

Всю ночь, до девяти часов сегодняшнего утра, мои солдаты плясали и пели над душами умерших товарищей, кости которых белеются в лесах Вилианкуру. Для утоления их жажды, вызванной усиленными движениями, потребовалось до трех огромных горшков помбэ. Рано утром мне пришлось уплатить еще одну черзе за полный горшок этого могущественного напитка.

Сегодня я распределял клади каждому солдату и пагасису. Желая по возможности облегчить им труд, я уменьшил каждую ношу с 70 фун. на 50 фун.; я надеюсь, что это даст мне возможность совершить несколько длинных переходов.

XXIII. Возмущение на берегу Гомбе.

У меня имеются еще двое или трое очень трудных больных, на которых почти невозможно рассчитывать, чтобы они могли что-либо нести, но я надеюсь, что в день отъезда, который, как кажется, вскоре осуществится, мне удастся заменить их другими.

Сентября 16-го. Мы почти окончили наши приготовления — и через пять дней, если на то будет воля Господа, мы двинемся в поход. Кроме двух проводников, Асмани и Мабрука, я нашел еще двоих пагасисов. Если кого-либо может привести в ужас громадность человеческого роста, то, конечно, появление Асмани произведет впечатление верно рассчитанное. Вышина его роста, без сапогов, достигает шести футов, а ширина его плеч равняется длине плеч двух обыкновенного роста людей.

Завтра я думаю устроить прощальный пир моим людям, в ознаменование нашего отъезда из этой отвратительной и злополучной страны.

Сентября 17-го. Пир окончен. Для него пожертвовано было: пара тельцов, целиком зажаренных, трое овец, два козла и пятнадцать цыплят, 120 фун. рису, двадцать ковриг хлеба, спеченных из зерен кукурузы, сотня яиц, 10 фун. масла и пять галонов свежего молока. В пиршестве приняли участие приглашенные друзья и соседи моих людей и около сотни женщин и детей.

После всего этого угощения принесено было около пяти горшков помбэ, или туземного пива; затем начались пляски, которые продолжаются и по сей час, как я пишу эти строки.

Сентября 19-го. Сегодня у меня был легкий припадок лихорадки, который замедлил наше отправление. Селим и Шау совершенно поправились. Селим рассказал мне, что Шау говорит, что я околею как осел, и что он позаботится тогда о моих журналах и ящиках, и перешлет их немедленно на берег. После полудня, он заявил, что он никогда не намеревался идти в Уджиджи, и после моего отхода думает завести полный двор кур, с тем, чтобы постоянно иметь свежие яйца, и рассчитывает купить корову, чтобы ежедневно получать свежее молоко.

Вечером, когда лихорадка достигла у меня высшей степени, Шау пришел ко мне и спросил, кому должен он написать в случае моей смерти, «так как она, прибавил он, может свалить даже наиболее сильных из нас.» Я просил его удалиться, оставить меня в покое и заботиться лишь о своих обязанностях.

В 8-мь часов вечера во мне пришел бин Назиб и умолял меня ради болезни не выступать завтра. Тани Сахбури утверждал, что мне необходимо пообождать еще месяц; на это я отвечал им, что белый человек не привык нарушать своего слова. Я сказал, что отправлюсь, и намерен отправиться.

Шейх бин Назиб явился ко мне с полною надеждою убедить меня остаться еще день, ушел от меня с обещанием написать Сеиду-Бургашу о моем упрямстве и намерении погубить себя.