Борис Василевский - Снега былых времен

Подобное сравнительно благополучное положение с жильем на прииске объяснялось просто, объяснялось оно вовсе не интенсивностью жилого строительства на Дальнем, а интенсивностью миграции. В сравнении с тем временем, когда жили в палатках, она даже увеличилась. Вот, казалось бы, странно: условия стали лучше, а народ уезжает… Но как бы там ни было, а новоселы занимали освобождаемую жилплощадь, которая целиком здесь была ведомственной, принадлежала прииску. Поменять ее, как квартиру в Билибино, на любой другой город было нельзя. Уезжаешь — отдай. Касалось это и так называемых «личных», выстроенных своими руками домиков, с той разницей, что домик продавался. Но не частному лицу — опять тому же прииску. Возникла тут вот какая любопытная ситуация. Я уж говорил, что в 75-м году на Дальнем разрешили индивидуальный застрой. Разрешить-то его разрешили, но о доставке строительных материалов специально для нужд энтузиастов никто, конечно, не позаботился. И Дальний в этом отношении не одинок — так бывает при запинании любой стройки в Сибири и на Севере. Было так в Братске, было на Устье Илима. У меня даже мелькает иногда мысль, что стихия, именуемая «индивидуальный застрой», сознательно или неосознанно, но учитывается при составлении смет. Деньги на строительство объекта — пожалуйста, сколько нужно. А смету на строительство жилья можно и урезать, потому что все эти времянки, засыпнушки, балки, тепляки неизвестно, каким образом, неизвестно, из чего, но обязательно возникнут, вырастут сами собой, как грибы, — вот тут уж действительно! — как грибы после дождя вокруг спроектированного города или поселка. Вот и решение жилищной проблемы — пока, конечно, на время, а дальше… дальше видно будет… Не знаю, может, я и ошибаюсь, может, и нет такого заведомого расчета, но что ж делать — мерещится он, когда смотришь на месте, когда «щупаешь вещь собственной рукою»… Так и на Дальнем произошло — домики эти появились мгновенно, в разных видах: от «бунгалов» до настоящих добротных домов. Собственный дом — это ведь всегда святое дело, а в тех условиях, что были тогда, — это, прежде всего, возможность семью привезти или хотя бы самому из палатки уйти и жить по-человечески. В очерке «Город тысячи мужчин» я упоминал о трех горняках, «лесных братьях» — Геннадии Сливаеве, Борисе Лосеве и Геннадии Жукове, но не рассказывал тогда читателю, какое замечательное они выстроили себе жилье. Мало того что место для него они выбрали поодаль, в лесу — отсюда и прозвище «лесные братья», — но и сам дом в окружении деревьев выглядел будто терем нарядный и светлый, даже экзотическая для здешних мест веранда была пристроена. Изнутри дом тоже светился: ни краски, ни штукатурки, ни обоев — одно дерево, свежее еще, с запахом смолы, местами подожженное паяльной лампой и покрытое лаком или просто проолифленное. Я же говорю: собственный дом — это ведь у каждого из нас в крови, но не только результат, итог, но и сам процесс, само строительство дома — тоже весьма завораживающее дело, истинный мастер уже словно и позабывает, сам ли он будет жить в этом доме и всегда ли будет тут жить, но он вовлекается, им овладевает азарт, он начинает изобретать, додумывать что-то по ходу, импровизирует, творит. Заводится человек! Вот и «лесные братья» сработали, как прирожденные дизайнеры, все у них внутри дома смотрелось компактно, изящно, все эти полочки, ящички для хозяйственных нужд так ладно были пригнаны друг к другу и не бросались в глаза. Даже вытяжку они устроили на чердак, на случай, если чересчур натопленно покажется в комнате. Печка была, разумеется, не из бочки, как в палатках или в «бунгале» у Мельника, где я жил, а настоящая, сложенная из кирпича, обмазанная, побеленная. Они бы, уверен, и изразцами ее выложили, если б имелись под рукой. И пол был — паркетный!.. Для чего, теперь спрашивается, им все это понадобилось, не могли они, что ли, довольствоваться, например, обыкновенными половицами? Или просто приоткрыть дверь в сени, если жарко? Тут, прежде чем отвечать, нужно бы привести стихи, которые у меня давно хранятся. В 76-м познакомили меня с одной из немногих тогда на Дальнем женщин, работала она дизелистом на ДЭС, была немолода и одинока, конечно. Принесла она мне свои стихи на разрозненных тетрадных листочках, не очень грамотно переписанные. Воспевалась в них окрестная природа, самоотверженные усилия горняков, чтоб «больше желтого металла дать Отчизне дорогой», были частушки на дальненскую злобу дня для исполнения на концертах художественной самодеятельности. Складно, однако от поэзии далеко, в общем. Но одно стихотворение меня поразило, и поразило тем более, что обнаружилось одно-единственное посреди прочих, слабых. Тоже, разумеется, написано не профессионально, но с неожиданной вдруг непосредственностью, грустной откровенностью — о горняке, точнее, о жизни горняка на Дальнем. Пронзительное какое-то излилось стихотворение из души этой женщины и жалостливое чисто по-бабьи, что в «городе тысячи мужчин» особенно действовало. А может, еще и потому оно меня так впечатлило и растрогало, что читал я его там же, во глубине Чукотки, и сам все это знал, видел.

Вот такой «фольклор». Я давно уже, еще в старом очерке, все собирался куда-нибудь вставить эти строчки, но там они почему-то не встали, даже в виде «иллюстрации», а здесь вот пришлись вдруг к заданному вопросу: для чего тем ребятам нужно было столько придумывать, стараться — жизнь-то на Дальнем все равно была заведомо временная. Ну и слепили бы времянку — тепло, и ладно! Но я думаю, что это было для них не просто строительство дома, это был еще род настоящего культурного досуга, отдушина, удовлетворение именно духовных запросов — ничего ведь Дальний, кроме работы, предоставить им тогда не мог. И люди, как умели, искали выход из этого убогого быта, монотонного и замкнутого существования: шахта — палатка, палатка — шахта. Не каждый умел, конечно… Рассказывали, что у некоторых вдруг возникали «сдвиги»: иной в шахте в отработанную камеру забьется, с трудом его там в темноте, где-нибудь в дальнем углу сыщут, другому бабочки на снегу начинают мерещиться, гоняется за ними, ловит. На Севере различные психические отклонения у приезжих вообще нередки, это обусловливается многими причинами, о которых много можно было бы распространяться, но это уж слишком специфическая тема, далекая от основного нашего предмета. Скажу только, что причиной тут не один Север с его климатическими и прочими особенностями — долгая полярная ночь, недостаток ультрафиолета и, наоборот, переизбыток его во время полярного дня, нехватка привычных витаминов и т. д., — причиной и сам приезжающий сюда на работу. Не всякий психологически готов к Северу, не всякому он показан. Специальных же лабораторий — «по отбору переселенцев», тех самых лабораторий, о которых, как я писал выше, уже лет двадцать толкуют наши ученые, — до сих пор что-то нет. Конечно, устраиваясь на предприятие, переселенец обязательно проходит медкомиссию, но смотрят там в основном, здоров ли он «практически», то есть, главным образом, физически, по старинке связывая Север прежде всего с повышенными физическими нагрузками. А между прочим, ничто, на мой взгляд, не вызывает в человеке такого нервного напряжения и изнурения, как тяжелая и однообразная изо дня в день физическая работа. Если бы он мог хотя бы после такой работы как-то разрядиться, переключиться! Сходить в просторный и светлый Дом культуры, посидеть там с книгой или журналом под какой-нибудь пальмой в кадке, сыграть на бильярде, посмотреть фильм. Пойти в спортзал или в бассейн. Отвлечься на домашние дела, заняться семьей, детьми. Но, как читателю уже ясно, не было тут этого ничего, включая семью. Ну, наконец, хоть стопку водки хватить после хорошей баньки — тоже доброе дело! Кстати, насчет банек. К чести горняков надо сказать, что они, пооглядевшись и сообразив, что ничто им тут в смысле благоустройства быта в скором времени не светит, начали, скооперировавшись по нескольку человек, ладить эти баньки для себя сами, как дома. Что же касается спиртного — введен был тогда на Дальнем суровый «сухой закон». Не продавалось и даже не завозилось — ни в каком виде. Опять ради «плана», конечно. Так что понятно, что, попав на пять дней домой, на Встречный, горняк «отводил душу» и отводил ее почти узаконенным образом еще дня два, вернувшись на работу, на Дальний. Потом снова лез в шахту… В общем, было, было отчего после нескольких лет такой жизни вдруг увидеть бабочек на ослепительном дальненском снегу…