Борис Василевский - Снега былых времен

А сейчас меня уже не тянет идти дальше, и не потому, что я устал, — с отрадой отметил я, что могу ходить так же свободно, как прежде, — но меня почему-то не очаровывает больше прекрасная, величественная и холодная, замкнутая в себе жизнь вершин, не прельщает уединение в безмолвной и бесплодной высоте, и все свои возможные в этом одиночестве мысли я наперед знаю… Меня влечет та живая жизнь внизу, которую я только что наблюдал, и поэтому я возвращаюсь обратно, миную снова зубцы, спускаюсь ниже по склону, нахожу какой-то уютный, полукругом, каменный уступ и смиренно усаживаюсь в его тени.

Судя по тому, что солнце на западе, уже далеко за полдень… Сначала все тихо и пустынно кажется вокруг, но вот возникают звуки. Слева от меня, все еще довольно глубоко внизу, в распадке, мерно шелестит по камням речка. Справа, рядом, в траве, низвергается с горы, из-под снежника, ручей, глубина его гораздо больше, чем ширина, тут свои маленькие водопады, водовороты, прижимы, свои бездонные заводи… И звук его иной, чем у речки, — булькающий и гулкий… Налетел откуда-то с гудением большой яркий шмель, помотался перед моим лицом из стороны в сторону, словно на тугой, не отпускающей его резинке, и — оборвалась резинка, исчез… Потом прилетел куличок-тулес и начал печально рекомендоваться: «ту-у-лес… ту-у-лес…» Объявился снова песец, — наверное, где-то неподалеку у него был дом, — бежал, не видя меня, прямо ко мне и вдруг замер от неожиданности. Смотрел, смотрел, затем, желая, видимо, показать, что ничуть не испугался, присел и, выгнув облезлый хвост, помочился. Какое забавное сочетание трусости и одновременно наглости в этой его позе!.. Вслед за ним возникли, кружа, две маленькие чаечки, и они меня уже не покидали: одна продолжала летать, издавая редкие монотонные крики, другая опустилась и принялась расхаживать вокруг меня как бы дозором, появляясь то справа на кочке, то слева… Какое-то пронзающее и щемящее чувство умиления, жалости и любви к этой скудной жизни, которого никогда с такой особенной силой не ощущал я в себе прежде!.. «Может быть, и в глобальных масштабах все происходит так же, и идея охраны природы посещает человечество в определенном возрасте?» — думаю я…

Вернувшись мыслями к заповеднику, я вдруг не весь мир, но один этот остров с его сиюминутной жизнью воображаю себе очень хорошо. Прямо передо мной, в тундре копошатся и ждут своего «звездного часа» лемминги. На западе, на галечные пляжи мыса Блосом вылезают все новые стада моржей. С противоположной, восточной, стороны острова, на карнизах скал мыса Уэринг расселись разные морские птицы — там стоит немолчный гомон птичьего базара. У меня за спиной белые гуси вместе с выводками покинули гнезда и отправились пешком дальше на север, в Тундру Академии, за ними, словно выпасая их, движутся орнитологи, а вокруг шныряют обнаглевшие в своей безнаказанности песцы. Где-то там же, в глубоких распадках Центральных гор, невозмутимо пасутся потерявшиеся овцебыки. Из конца в конец острова, будто взбесившиеся, с тяжким топотом проносятся полчища свирепых врангелевских оленей, выискивая, чего бы им еще растоптать и уничтожить… И со всех сторон, с моря Чукотского и Восточно-Сибирского, кочуя с одного ледяного поля на другое, к острову медленно, но неотвратимо начинают стягиваться медведицы: ведь не так далеко и до сентября, первых метелей, самой поры для залегания в берлоги — не надо ни разгребать, ни копать, отыщи безошибочным чутьем место на склоне, где побольше наметает снегу, ложись, и берлога сама образуется вокруг тебя… А мне пора уезжать, и я ничего этого уже не увижу… «Да что я, не видел разве никогда этих гусей, моржей, медведей?! Какая разница: здесь ли… на побережье…» — утешаю я себя. И все-таки — жалко… Но к чему эта непременная спешка, эти материковские слова: пора, надо?.. Уверен ли ты, что доведется еще когда-нибудь побывать здесь, посидеть вот так, в тишине и покое? Так не торопись, по крайней мере, сейчас, заранее, — лучше посмотри, осознай и запомни…

Я достаю свою трубку, тщательно набиваю ее, раскуриваю, прижимая пальцем вспухающий табак, и долго еще сижу — без всяких мыслей… Когда я ухожу, две чаечки летят надо мной с грустными возгласами почти до самого дома, как будто нет у них ни собственного гнезда, ни детей и единственная их обязанность — найти одинокого путника и проводить его в тундре… Возвращаюсь глубокой ночью, все спят.

26 июля. …И все-таки уезжать пора… Опять с утра иду на связь, спрашиваю Клейменова, не пришлет ли свой вездеход. «Вчера механик в нем ковырялся, не знаю, починил ли… Если на ходу — то будет», — отвечает Яковлевич… День проходит в ожидании и в ученых разговорах с магаданцами. Я все больше влезаю в лемминговую проблему: могу уже свободно оперировать такими терминами, как «функция надпочечников», «стрессировать», отличаю сибирского лемминга от копытного и «проэструс» от «эструса»… Впрочем, если бы я всерьез занялся леммингами, я бы написал диссертацию о врожденном у них чувстве прекрасного: вчера я видел такие очаровательные норы!.. Возле одной по бокам вырастали два красноватых стебелька, кажется, кисличника — словно кипарисы… Вход в другую был весь увит и наполовину завешен листочками полярной ивы — совсем как веранда дома где-нибудь на берегу южного моря…

Вездеход не пришел, — значит, еще не починили. Может, завтра двинуть пешком — всего-то пятьдесят километров…

27 июля. Вышли с утра — я и Нэля Веденеевна, которой нужно в Магадан, Марина Алексеевна пошла нас провожать… У москвичей командировка тоже на исходе, но у них слишком много вещей, чтобы тащить их на себе. На прощание мы сфотографировались с магаданцами на завалинке их неказистого, но гостеприимного дома. Всего какая-то неделя прошла, а жаль расставаться с этими людьми, и нашими долгими разговорами по вечерам, и с тем нетопленым домиком, где я ночевал, со спальным мешком, в котором так отлично спалось, и с репродукцией портрета Анны Сергеевны Лермонтовой (кисти Григория Островского, 1776 г.), висевшей над моей койкой… Грустно покидать этот заброшенный поселок и его верных обитателей — Феликса и Ульвелькота, а также бухту Сомнительную, речку Сомнительную и Сомнительные горы, обладающие, несмотря на свои названия, — и я могу теперь это подтвердить! — такой же несомненной реальностью, как и мысли, посещавшие меня на их берегах, вершинах и склонах…

…А погода для прогулки наигнуснейшая: холод, туман, встречный ветер, и дождь — не дождь, но морось, несущаяся по ветру и мгновенно облепляющая лицо и одежду… Едва отходим километра четыре, как замечаем впереди, в тумане, наверху холма, какой-то темный предмет. Очередная бочка… «Только бочки с-под солярки попадаются одне…» Но он исчезает с вершины, виднеется теперь ниже линии холма и, следовательно, движется нам навстречу. Значит, или овцебык, или вездеход… Да, это вездеход с нарисованным белым медведем на борту, — конечно, Петр Яковлевич не подвел! Но мы уже разогрелись, вошли во вкус и ритм ходьбы. Договариваемся с полярниками так: мы двигаем дальше, они доезжают до Сомнительной, забирают москвичей и догоняют нас. Марина возвращается на вездеходе… Идем с Нэлей, придерживаясь наезженной колеи, чтобы вездеход не проскочил мимо нас в тумане, — идем час, другой, третий, не слишком торопясь, но и не прогулочным шагом, нормально, как только и надо ходить по тундре; Нэля рассказывает, как работала врачом в Провидения, как поехала однажды в командировку в Энмелен, это на мысе Беринга, и заблудилась там в пургу в самом поселке, между домами… Полярники тоже не спешат вслед за нами, остались, видимо, пообедать, и я их понимаю: обеды у магаданцев славные!.. Пора бы и нам перекусить, но где?! Тут, как нельзя кстати, видим сбоку от дороги какой-то странный лимузин, брошенный и навеки успокоившийся в тундре, — со снятым мотором, без руля, без стекол. Вот и кров! Усаживаемся в кабину, открываем банки, делаем бутерброды… Ох и видик, наверное, у нас, если взглянуть эдак со стороны…