Борис Василевский - Снега былых времен

Когда же я уехал с Чукотки, — думая наивно, что навсегда, — то первым желанием, которое я ощутил, было — опять туда вернуться. В подобном стремлении ничего нового, ничего оригинального нет — любой человек, хоть раз побывавший на Севере, подтвердит это. И, несмотря на то что многим оно знакомо, никто до сих пор этого странного влечения как следует толком не объяснил, разве что коротким загадочным словом — «тянет»… Причем меня тянуло не просто на Чукотку, а именно в Уэлен, что тоже понятно каждому северянину, ибо патриотов вообще Чукотки нет, но есть приверженцы «своего» Певека, «своего» Билибино, Бухты Провидения, Иультина… Вот тут-то я и начал вспоминать и писать об Уэлене: и о китах, и о штормах, и о северных сияниях, о тундре за лагуной, о линии сопок на юге, о стариках чукчах и о своих учениках. Это была, выражаясь пушкинским слогом, вдруг открывшаяся мне счастливая возможность «вновь посетить». Затем, в связи с писательской работой, такая возможность представилась и в действительности, я не раз ездил в Уэлен, хотя это не означает, что всякий раз добирался, — по причине для Чукотки весьма обычной и прозаической: или в Уэлене не было погоды, или в аэропорту, где я сидел; не было погоды, а дни, отведенные на поездку, между тем истекали. Путь от Москвы до Уэлена сам по себе не близкий, более двенадцати тысяч километров, так что, если сложить все эти пятизначные числа да помножить на неоднократные мои попытки, получится не только очень длинная, но еще и очень долгая, растянувшаяся на десяток лет дорога. На самолетах, вертолетах, на зверобойных шхунах, вельботах, вездеходах, в тракторных санях, на собаках, пешком и, повторяю, — в воспоминании… Зато по дороге в Уэлен — я подчеркиваю это — мне довелось побывать во многих других местах Чукотки, которых я прежде никогда не видел: вот сейчас на мысе Биллингса, острове Врангеля, в Заливе Креста, еще раньше — в Билибинском районе, в Бухте Провидения, в Мечигменской тундре… Конечно же я не мог не сравнивать новые для меня поселки, берега, косы, заливы, сопки и тундру с моим Уэленом, который я помнил, с его берегом, лагуной, сопками и тундрой, и пришел в результате к грустноватому для моих привычных патриотических чувств, но справедливому, наверное, выводу, что если бы мне с самого начала пришлось жить и работать в каком-нибудь из этих вновь узнанных мест, то и конечная цель моего путешествия называлась бы по-иному. Хотя это все равно было бы путешествие по Чукотке…

Но все-таки я жил и работал в Уэлене! И потому направлялся теперь в самый дальний конец Чукотского полуострова — «в свой угол». Пассажирский на Лаврентия уже ушел, но у диспетчера отдела перевозок я выведал, что готовится спецрейс по заказу Чукотторга, и договорился, чтобы меня взяли. Вдоль бортов «ИЛ-14», надежного, незаменимого на Севере работяги, стояли штабели ящиков с помидорами, в переднем углу оставалось два сиденья — как раз женщине, сопровождающей груз, и мне. Летели напрямик, без посадки в Провидения, долго. Самолет иногда потряхивало, пошатывались и поскрипывали ящики, женщина привычно дремала. Струились опять горные цепи с узором снежников: круги, овалы, вертикальные и горизонтальные штрихи, кривые… — узором, всегда вызывающим чувство, будто горы пытаются, все-таки надеются что-то вам растолковать этим немым и загадочным, как пиктограмма, языком. Открывались равнины, испещренные таким количеством озер, что казалось, это не озера в тундре, но отдельные зеленовато-коричневые островки суши плавают посреди единого пространства темной воды. Остались позади тесные величественные фиорды Залива Креста, Бухты Провидения, пошли характерные для этих мест широкие, открытые заливы с пологими берегами, плавно и постепенно возвышающимися вокруг сопками. За несколько минут перелетели Мечигменскую лагуну, которую мне однажды, в сильнейший шторм, довелось переплывать на вельботе — в течение восьми часов. Прошли над селом Лорино, напротив него в море виднелись две «коробки». Стоял август — пора генгрузов…

В Лаврентия уже совершенно как дома. Среди встречающих самолет обязательно видишь лица многих старых знакомых и друзей. Через пять минут устроен, через полчаса знаешь все самые последние, самые разнообразные новости, и не только лаврентьевские, но и уэленские, да и всего района. Например, что такой неустойчивой погоды, как в это лето, не помнят даже чукотские старики. Что наконец-то на сопке над поселком начали копать котлован под фундамент для «Орбиты», к 80-му году обещают телевидение. Что в Инчоуне «пьяный пароход» уже разгрузился, а в Уэлене и Лаврентия еще нет. Что на уэленской косе закрыли «полосу», теперь «Аннушка» летом туда не ходит, только вертолет. А в Нунямо никого не осталось, жители переселились — часть в Лорино, часть в Лаврентия. И что учебный год, можно сказать, на носу, а в уэленской школе до сих пор не отремонтирована отопительная система, потому что нет нужных труб, вот-вот должны забросить из Анадыря вертолетом… Да, а районного рыбинспектора недавно застигли на Мамке за браконьерством: ставил сети, потрошил кету и горбушу, заготавливал себе икру… Да мало ли чего не порасскажут вам тут же, при встрече, — в местах, где почти все друг друга знают и где жизнь можно наблюдать, «будто в пробирке», как выразился один знакомый журналист. И в этих первых сумбурных разговорах помимо прямого, непосредственного всегда таится еще один, скрытый, но очень важный и отрадный для вас смысл — эти разговоры как бы подтверждают, что и вас здесь знают и помнят и по-прежнему считают своим… Парадоксально, но выходит так: о местах незнакомых, увиденных впервые писать легче, потому что в таких случаях между узнанным и затем рассказанным можно смело ставить знак тождества, самые общие вещи для вас внове, и вы не колеблясь сообщаете о них читателю. Спокойно, например, мог я прежде написать, что Эгвекинот — административный центр Иультинского района, но сказать теперь, что Лаврентия — центр Чукотского района, для меня уже равносильно такому азбучному утверждению, как «Волга впадает в Каспийское море»… Можно было бы, конечно, не оглядываясь на предполагаемого несведущего читателя, просто сосредоточиться на том главном и новом, на тех переменах, которые произошли в этом уголке Чукотки за последние годы, однако так давно и близко знаю я эти места, так соединились они с моей жизнью, столько личного и дорогого связано у меня с этими местами, что очень трудно мне отличить здесь главное от второстепенного и любая мелочь, любая незначительная подробность кажутся мне заслуживающими самого пристального рассмотрения.

Кстати, о переменах. Сам-то Лаврентия, или, пользуясь языком старожилов, «Лавра», принадлежит к тем небольшим окраинным поселкам, в обличье которых новые черты проступают так медленно и постепенно, что они незаметны беглому взгляду. По дороге из аэропорта посмотришь: тот же Дом культуры в центре поселка, высокий и массивный в сравнении с окружающими домами, та же неподалеку котельная с горою угля возле закопченной стены, дощатые короба теплотрассы, рассекающие поселок во всех направлениях, мостики через них… Рядом с гостиницей все то же одноэтажное здание райкома и райисполкома, выкрашенное в неизменную зеленую краску, так его здесь и зовут: «Зеленый дом». От него начинается самая первая улица поселка с длинными, барачного типа строениями, сохранившимися еще со времен культбазы; на одном из них небольшая мемориальная доска: «Здесь в 1934 году жили челюскинцы». В конце улицы — больница… Все вроде как прежде — неброская, неспешная жизнь. Потом еще раз пройдешься по поселку, обнаружишь и перемены: не там столовая, попросторней разместилась почта, переехал книжный магазин. На окраине целый строй двухэтажных домов, которых не было раньше, новое прекрасное здание школы, детский сад, заканчивается строительство новой вместительной гостиницы… Всякая прогулка по поселку, стоящему у моря, разумеется, приводит в конце концов на берег. Я постоял, вдыхая запах именно этого моря или даже так: вдыхая запах моря именно в этом месте. Мне кажется, переноси меня с закрытыми глазами, ставь на берегу, и я буду называть: это залив Лаврентия, это Берингов пролив, а это запах Чукотского моря в Уэлене… Дул ровный и сильный ветер с севера; было солнечно, ясно — при северном ветре в Лаврентия всегда ясно, — и все сверкало, переливаясь и слепя глаза, как бывает, когда в воздухе очень много влаги. По заливу, недалеко от берега, гоняя рыбу, взад-вперед ходили косатки. Их черные, металлически гладкие, лоснящиеся спины с острым зубцом плавника возникали на поверхности через равные промежутки времени и с удивительным согласием, словно не принадлежали отдельным существам, но были частями какого-то единого отлаженного, работающего под водой механизма… Любуясь, я оглянулся — видит ли кто еще? Неподалеку на высоком помосте лежала большая цилиндрическая емкость, рядом на холостом ходу поколачивал трактор с волокушей, уставленной бочками. Тракторист, местный парень, равнодушно повернувшись к заливу спиной, сливал из емкости горючее. И теперь я смотрел то на спины косаток, с прежней размеренностью возникавшие из воды, то на спину этого парня: так он и стоял, широко расставив ноги, на своих бочках, дожидался, пока наполнится одна, переносил конец шланга в другую… И вот эта невозмутимая спина меня, признаться, поразила! Я вспомнил, как много лет назад шел с эскимосами на вельботе по Беринговому проливу, и вдруг прямо перед нами, по ходу вельбота метрах в тридцати, всплыл кит. Надлежащего оружия — тогда китов стреляли из ПТР — у нас не было, да и не управились бы мы с китом на одном вельботе, а все равно один из эскимосов схватил и в азарте вскинул двухстволку. Нет, разумеется, он не выстрелил, его азарт настоящего охотника вовсе не отождествлялся с бессмысленностью, но он позволил себе… он не мог лишить себя удовольствия хотя бы прицелиться, хотя бы из дробовика… А этот потомок древних морзверобоев ни разу даже не обернулся… Я потому столь подробно описываю всю эту картину, что впоследствии — и приехав в Уэлен, и уехав оттуда — не раз вспоминал ее, и наконец она стала для меня символом многих, найденных в этом краю перемен.