Олег Лайне - На суше и на море 1985

На реке работали только добровольцы. Меняясь через каждые полчаса — больше невозможно было продержаться в этом аду, — ритмично поднимая и опуская на совесть закаленные ломы, они скалывали лед, выдалбливая чуть ниже порога разведочные лунки. С пологого в этом месте берега, на котором длинной цепочкой уже выстроились машины с'грузами, пришедшие ^по зимнему первопутку на створы, можно было подумать, что там, на льду, работают какие-то роботы, издали похожие на людей. Вверх-вниз. Вверх-вниз. И так бесконечно. Потом вдруг те двое, что «майнали» лунку, торчком бросали в наст ломы и бегом бросались к берегу, к спасительной палатке, в которой потрескивала смолистыми дровами докрасна раскаленная печка. Бородатые, с обмороженными и успевшими почернеть щеками и кончиками носов, они, сбросив меховые рукавицы и овчинные полушубки, вытягивали над пышущей печкой руки, стараясь как можно больше ухватить живительного тепла.

А на смену по насту реки уже шла новая пара.

Ефимов и Газизуллин почти не уходили с реки. Обмороженные и одеревенелые, они подолгу, как два колдуна, сидели над каждой лункой, промеряя толщину льда, переругиваясь на ветру глухими от шерстяных масок голосами.

Лед был тонок. Тонок, несмотря на гнетущие морозы и вроде бы такую длинную уже зиму. В особо опасных местах делали лежневки — раскладывали срубленные на берегу лиственницы и заливали их водой, накачивая ее ручной помпой из выбитых во льду прорубей. Может быть, уже где-то в низовьях и ходили По реке бульдозеры и машины, но здесь был Большой порог, с которым шутки могли окончиться плохо. Даже не прислушиваясь особо, можно было услышать, как клокочет подо льдом свирепая от давящей на нее тяжести вода. А ведь надо было пройти над порогами! Надо! И в любом месте могли оказаться промоины, а это…

Словно понимая мысли Ефимова, Мулланур трогал его за рукав полушубка, говорил просительно:

— Вы, Михаил Алексеевич, не бойтесь. На тот берег идти надо, и, кроме меня, это никто не сделает. Машины, — он кивал на замерзшие у спуска реки тяжелогруженые ЗИЛы и «Татры», — ждать не будут. А добром не разрешите — ночью самолично пойду. Даю слово.

Вечером этого же дня в полевом дневнике Ефимова появилась запись: «Остановилась еще одна буровая установка. Еще несколько дней, и встанут все работы по разведочной штольне. Срочно требуются компрессоры и новое оборудование. Работы находятся под угрозой срыва. Вчера взяли расчет первые шесть человек. Хотя рабочих и не хватает, но особой жалости нет — шелуха должна отметаться. Обсудив всю возможность риска, разрешил Муллануру идти на правый берег. Всю ответственность беру на себя».

…Под грязным слоем воды скрылись рычаги управления, приборный щиток. От нечеловеческого холода мелкой дрожью стучали зубы, в голову лезли черт знает какие мысли. Тяжелый гнетущий страх сковал сознание. Мулланур представил себя заживо погребенным в этом железном гробу и бесчувственными пальцами схватился за ручку левой дверцы. В какую-то долю секунды решился попробовать выбраться из кабинки через нее, но вовремя одумался, медленно отполз по залитому водой сиденью. «Надо ждать. Ждать. А чего ждать? Когда вода затопит кабину и можно будет открыть правую дверцу, вряд ли у него хватит сил выбраться отсюда». Мулланур жестко сцепил зубы, чтобы хоть как-то отвлечься, заворошил в памяти прошлое. «Неужели прав был Ефимов и надо было переждать еще дней десять? Да нет же, нет. Просто я потерял чувство опасности. Устал, наверное».

Когда дед Никишка услышал глухой треск колющегося льда, а затем, как в немом кино, перед его глазами начал крениться набок и уходить в клокочущую воду бульдозер Газизуллина, он поначалу не поверил глазам. Только что Мулланур утюжил блестящими от снега гусеницами будущий зимник и вдруг…

— Мулла-нур… Прыгай!

Пронзительный крик рванулся над белоснежной гладью застывшей реки, далеким, неразборчивым эхом затерялся в гранитных отрогах хребта.

Дед Никишка бросился к провалу, завяз в глубоком снегу, упал, а когда поднялся, то не было уже ни бульдозера, ни Мулланура, и только темная клокочущая вода продолжала бить из чернеющего на белом покрывале реки провала, заливая рыхлый снег и тут же схватываясь на морозе.

А к провалу уже бежали бурильщики, все, кто был на берегу. На ходу сбрасывал с себя тяжелые унты Ефимов. Позади всех, спотыкаясь и что-то крича, хромал Потапыч.

— Веревки. Веревки тащи!

Потапыча услышали, кто-то повернул к палатке, рванув полог, влетел вовнутрь.

— Господи! Неужели конец парню?

Ни в черта, ни в бога не верящий дед Никишка размашисто перекрестился, скинул полушубок, начал стягивать валенки. А мимо него к промоине уже бежали люди, кто-то на ходу связывал поясные ремни.

— Стой, дура! — Дед Никишка схватил бегущего Мамонтова. — Пропадешь без страховки.

Тракторист отмахнулся было, затем остановился, хватанул ртом обжигающий воздух.

— А как же там?.. — Он показал на провал.

— Вытащим. Главное, чтоб дверцу не заклинило.

Подбежал Потапыч с двумя мотками капроновой бечевы. А потемневшее озерцо выпирающей из реки воды уже разлилось по осевшему снегу, начало подкрадываться к берегу. У самой кромки воды бурильщики остановились, кто-то сказал безнадежно:

— Кранты парню…

— Не хоронь… Раньше времени не хоронь! — Дед Никишка, оставшись в одних шерстяных носках, теплых брюках да свитере, обвязал себя бечевой, дернул за конец, проверяя прочность узла, перекинул обе веревки Ефимову. — Спускай концы свободно. Когда дерну — вытаскивайте.

— А может, я, Никифор Емельянович?

Старик мотнул головой.

— Вторым будешь. Если я не справлюсь, — И зашлепал намокшими носками по успевшему схватиться озерку, оставляя за собой глубокие следы, которые тут же заполнялись студеной водой. У рваного края промоины дед Никишка остановился, повернулся к онемевшим в ожидании людям, еще раз проверил прочность узла, зажмурился и нырнул в казавшийся бездонным провал.

Теперь Мулланур уже почти плавал в узком пространстве кабинки, выжидая, когда грязный от масла и мазута уровень воды закроет всю дверцу. И вдруг глухой удар по крыше кабины заставил его вздрогнуть, онемевшими пальцами схватиться за ручку.

«Неужели?!» — екнуло где-то под сердцем.

В первую секунду ошалевший от студеной воды, которая прошила тело, дед Никишка хотел было вынырнуть и повернуть обратно, но вдруг почувствовал, как ноги ударились обо что-то, и открыл глаза. Тяжелое течение реки сносило его в сторону, и он, быстро перевернувшись, лег на крышу бульдозера, вцепившись в него руками.

«Главное — парня вытащить. Главное — вытащить… — твердил он про себя. — Еще немного…» — Перебирая окоченевшими пальцами по кромке кабины, он сполз на гусеницу, заглянул через боковое стекло внутрь.