Олег Лайне - На суше и на море 1985

Он не сразу осознал, что половой — белобрысый парень в посконных штанах и рубахе — стоит возле стола, настойчиво протягивает некий плоский прямоугольный предмет, завернутый в холстину.

— Ну? — Воронин поднял глаза.

— Никанор Митрофанович вот вам передать изволили: пускай, дескать, не беспокоится — не надоть. И должок, выходит, за вами-с.

— Должок?

— Так точно-с. Однако сказано Никанором Митрофановичем: «Не к спеху! Никуда не денется».

Воронин провел рукой по лицу. Во всем теле ныла страшная усталость, какой он никогда прежде не чувствовал.

Бородач сделал знак половому:

— Иди, малый, вон извозному услужить требуется…

И коснулся плоского прямоугольного предмета, положенного на край стола перед Ворониным:

— Это что?

— Эскиз. — Воронин проглотил вставший в горле комок. — Вывеску новую заказывали… Видать, не по вкусу пришлась…

— А ежели взглянуть? Не в укор?

— Чего ж в укор!

Холстина была снята, и открылась небольшая доска. По левкасу лежали негустые мазки, сливавшиеся в переходы синего, белого и черного цветов. По верхней кромке прорисовывались не то горы, не то облака. Плыли, пересекая середину, очертания корабельных парусов. А ниже, вдоль зубчатой кромки, скользили тени быстрых зверей, а может, не зверей, а бликов света, пробившихся сквозь туман…

— Это что ж за земля такая?

— Не знаю…

— Ишь ты! Вроде бухта… Паруса вон. А это вроде олени бегут. На что ж надеялся, человече?

— Здесь моряки бывают, странники. До гавани-то рукой подать.

— Странники вывесок не заказывают. А Никанор Митрофаныч этот — не странник. Скорее вроде валуна на берегу. Значит, тоскуешь?

Воронин не ответил. Он понимал, что нужно встать и уйти, но уж очень муторно было думать о морозной тьме за дверями, о ветре, хлещущем в лицо, о долгом пути на Петербургскую сторону, где в одном из доходных домов, в третьем дворе, винтовая, пропахшая кошками лестница ведет на четвертый этаж, в тесную и темную квартирку…

— Вот что, — бородач сдвинул брови. — Слушай-ка. Звероловы мы, с Колы. Рухлядишку добытую в казну сдавали… Я смекаю, пропадешь ты тут вовсе. Как все одно птица поморник на суше. И годами ты не младен, и малеванье нам твое, понятное дело, не требуется, однако душа человечья, она и есть душа — грех не пособить. Небось, крест на шее не зря. На той неделе, благословясь, с обозом и тронулись бы. Как смекаешь?

Лука Воронин сидел, закрыв глаза, внутренне напрягшись. И перед его мысленным взором расцветали среди расколотых льдин паруса. И бежали, бежали легкие, как тени, оленьи упряжки. Чтобы достигнуть новых, неведомых еще краев Земли.

Нет, я не берусь судить о действительной схожести узора на старинном алеутском панцире и на старой пластине от чукотской оленьей упряжи. Я думал и писал о подлинной и, может быть, сколько-то угаданной судьбе рисовальщика. Что же касается самих рисунков Луки Воронина, то они вместе с рукописью доктора Карла Мерка в 1887 году поступили в библиотечное хранение и сейчас находятся в Ленинграде, в фондах Государственной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. В 1945 году рисунки воспроизводились в книге В. Самойлова «Семен Дежнев и его время», в 1952 году — в книге Г. А. Сарычева «Путешествие по Северо-Восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану».

Очерк

Фото подобраны автором

Худ. Ю. Гусев

Из всех соблазнов мира

Странствование — есть величайший.

У него была мечта — пешком обойти земной шар. Мечта, вообще говоря, вполне реальная, если бы он не был слеп. Четырех лет от роду Василий Ерошенко лишился зрения. Набожная бабка отнесла заболевшего корью мальчика в церковь, чтобы священник помолился за выздоровление ребенка. А все вышло наоборот. «С мольбой, весь в слезах покинул я красочный мир солнца, — скажет он позже в своей автобиографии. — К чему это, к добру или злу, я еще не знал. Ночь моя продолжается и не кончится до последнего моего вздоха. Но разве я проклинаю ее? Нет, вовсе нет».

Василий Ерошенко имел право так сказать, потому что, несмотря на страшный недуг, его жизнь, говоря словами М. Горького (о Н. Островском), — «живая иллюстрация торжества духа над телом». Начался этот подвиг, длившийся более полувека, в селе Обуховка, неподалеку от старинного города Старый Оскол, где он родился в январе 1890 года. Отсюда мальчонкой приехал в Москву в школу для слепых. Здесь выучился играть на скрипке, гитаре и балалайке. После окончания школы поступил в оркестр при ресторане. Казалось, так и пройдет жизнь в угаре, под возгласы подгулявших посетителей. Но тяга к знаниям, желание познать хотя и скрытый от него мир побуждали мечтать. Его одинаково влекли к себе книги и путешествия. Со временем он и сам станет путешественником и писателем, автором сказок, рассказов и очерков.

Имя Василия Яковлевича Ерошенко сегодня стоит в ряду землепроходцев и исследователей, много сделавших для развития дружеских отношений с народами стран Востока. Таких, скажем, каким был Герасим Лебедев, русский музыкант, создатель театра в Индии, Василий Мамалыга, возглавивший восстание бедняков в Индонезии, или Осип Гошкевич, трижды обогнувший земной шар и посвятивший себя Японии. С этой же страной свяжет на целые лета свою судьбу и В. Ерошенко.

Впрочем, маршруты его странствий значительно шире. Он много поскитался по свету. На Востоке прожил в общей сложности около десяти лет, оставив след, особенно в Японии и Китае. На японском языке в 1959 году было издано трехтомное собрание его сочинений [2] Случилось так, что в Японии и Китае В. Ерошенко как писатель стал известен раньше, чем у себя на родине. Только в 1963 году Белгородское книжное издательство выпустило первый однотомник его произведений в переводе с японского, китайского и эсперанто, куда вошли сказки, рассказы, стихи, легенды и притчи, записанные автором во время странствий, а также воспоминания о В. Ерошенко видных японских и китайских писателей, художников, деятелей культуры. . В него вошли произведения, публиковавшиеся на рубеже двадцатых годов в японской и китайской печати. Большинство из них написаны на японском языке, которым к тому времени он вполне овладел. Вообще он знал более десяти языков. Эта его способность, как и феноменальная память и музыкальный слух, была компенсацией за нарушенный общий закон — природа брала свое, возмещала вдвойне на том, что оказалось ему доступно, наделив остротой ощущений и впечатлительностью.