Вячеслав Пальман - На суше и на море 1979

Косо наклонив голову, она смотрела на меня большим темным глазом. Одним глазом, потому что серые гуси, как и большинство птиц, когда хотят что-нибудь рассмотреть, делают это одним глазом. Долго, очень долго смотрел на меня гусенок. И когда я пошевелился и произнес короткое слово, напряженность спала и крошечный гусенок поздоровался со мной: далеко вперед вытянув шею, очень быстро и многосложно произнес принятое у серых гусей приветствие, которое маленький птенец выговаривает тоненьким старательным шепотом. Малышка поздоровалась точно, ну точнехонько так, как это делает взрослая серая гусыня и как она сама будет это проделывать тысячи раз в своей жизни. Она приветствовала меня так, словно это дело было ей хорошо знакомо. Даже самый лучший знаток подобной церемонии никогда бы не сказал, что она проделывает это впервые в своей гусиной жизни. Я еще не знал, какие нелегкие обязанности я возложил на себя тем, что привлек к себе взгляд гусенка и необдуманным словом вызвал первую церемонию приветствия.

Я собирался подкинуть высиженных индейкой десятерых гусят упомянутой домашней гусыне — она, хотя и могла насиживать только десять яиц, вполне была готова к тому, чтобы воспитать двадцать гусят.

Когда мой птенец немного оправился, у домашней гусыни вылупились еще трое. Я отнес свою малышку в сад, где в собачьей конуре сидела белая толстуха, безжалостно прогнавшая оттуда законного владельца помещения пса Вольфи. Я засунул гусенка глубоко в гнездо, под мягкий и теплый живот гусыни, и был уверен, что выполнил свой долг. Но меня подстерегало много неожиданностей.

Прошло несколько минут, в течение которых я предавался блаженному созерцанию гусиного гнезда. И тут вдруг под белым животом гусыни раздалось тихо-тихо, вроде бы вопросительное; «Вививививи?» Деловито и успокоительно старая гусыня ответила теми же «словами», но в своей тональности: «Ганганганганг». Но вместо того, чтобы успокоиться, как сделал бы в этом случае любой разумный гусиный младенец, мой птенец быстро вылез из-под греющих его перьев, одним глазом посмотрел в лицо своей приемной матери и с плачем побежал от нее: «Пфюп… пфюп… пфюп…» Так звучит «свист покинутости» у маленького серого гусенка, который в том или ином виде издают все птенцы выводковых птиц.

Высоко подняв голову и беспрестанно издавая свист, бедная малышка стояла на полпути между мной и гусыней. Я слегка пошевелился — и плач тут же утих, а малышка бежала ко мне, вытянув шею, усердно приветствуя меня: «Вививививи…» Это было, конечно, очень трогательно, но я совершенно не собирался выполнять функции гусиной мамаши. Я схватил гусенка, засунул его обратно под живот гусыни и убежал. Не успел я пройти и десяти шагов, как услышал позади себя: «Пфюп… пфюп… пфюп…» Бедная малышка в отчаянии бежала за мной. Стоять она еще не могла, могла только сидеть на лапках; когда ходила, делала это очень неуверенно, шатаясь. Но в силу необходимости она уже овладела другим способом передвижения: быстрым бегом. У многих куриных эта странная, но все же закономерная последовательность в овладении различными способами передвижения еще более ярко выражена. Например, серые куропатки и фазаны гораздо раньше научаются бегать, чем ходить или стоять.

И камень растрогался бы при виде того, как бедная малышка, плача и издавая крики прерывающимся голоском, бежала за мной, спотыкаясь и переворачиваясь, но с удивительной быстротой и решительностью. Все это можно было истолковать только однозначно: именно я, а не белая гусыня — ее мать! Вздохнув, я взвалил на себя этот крест и понес гусенка назад в дом. Хотя он весил тогда только сто граммов, я хорошо знал, сколько труда и времени понадобится, чтобы нести этот крест достойно.

Я сделал вид, будто сам удочерил маленькую гусыню, а не она выбрала меня в матери. Произошло торжественное крещение: гусенок получил имя Мартина.

Остаток дня я провел так, как это обычно делает гусиная мамаша. Мы пошли на луг и паслись там на нежной молодой травке, и мне удалось убедить мою малышку, что рубленое яйцо с крапивой — очень хорошая еда. А ей в свою очередь удалось внушить мне, что по крайней мере сейчас совершенно невозможно оставить ее одну. Малышку охватывал такой отчаянный страх и она начинала так душераздирающе плакать, что после нескольких попыток уйти я сдался и смастерил корзиночку, в которой мог все время носить ее с собой. Если малышка спала, то хотя бы в это время я мог спокойно передвигаться.

Гусенок никогда не спал подолгу, правда, в первый день я не обратил на это внимания. Зато хорошо почувствовал ночью. Я приготовил своему гусенку чудесную подогреваемую электричеством колыбельку, которая уже многим птенцам выводковых птиц заменила греющую материнскую грудь. Когда я довольно поздно вечером сунул мою маленькую Мартину под согревающую подушку, она сразу же произнесла довольным шепотом нечто вроде: «Виррррр», что у маленьких гусят служит признаком сонливости. Я поставил ящик с колыбелькой в угол комнаты и улегся в кровать. Уже засыпая, услышал, как Мартина тихонько сонным голосом еще раз сказала: «Виррррр». Я не шевелился. Тогда уже громче и как бы вопросительно раздался призывный звук: «Вивививи?» Сельма Лагерлеф, написавшая чудесную книжку о маленьком Нильсе Хольгерсоне, оказавшую на меня в детстве огромное влияние, гениально угадала значение этого призыва, переведя его так: «Здесь я, где ты? Вивививи? Здесь я, где ты?» Я не отвечал, только глубже зарывался в подушки, изо всех сил надеясь, что малышка опять уснет. Но не тут-то было. Снова раздалось: «Ввивививи» — пока еще призывный звук, но уже с угрожающим оттенком «свиста покинутости»: «Здесь я, где ты?» — с опущенными вниз уголками рта и вытянутой вперед нижней губой (у гусенка это значит с вытянутой шеей и взъерошенными перьями на голове). И в следующую минуту уже раздалось резко и пронзительно: «Пфюп… пфюп…» Мне пришлось вылезти из кровати и подойти к ящику. Мартина встретила меня радостным: «Ввиви-вививи». Она никак не могла прийти в себя от радости, что ее не бросили ночью на произвол судьбы. Я осторожно подсунул ее под согревающую подушку: «Виррррр, виррррр». Она сразу же задремала, на что я и надеялся. Я последовал ее примеру. Но не прошло и часа — примерно в половине одиннадцатого — снова раздалось вопрошающее: «Вививививи», и все повторилось в той же последовательности. И без четверти двенадцать еще раз. И в час снова. Тогда без четверти три я коренным образом изменил порядок эксперимента. Я взял колыбель и поставил ее на расстоянии вытянутой руки от своей подушки. И когда, как и следовало ожидать, в половине четвертого опять раздалось вопросительное: «Здесь я, где ты?», то я ответил на ломаном гусином языке: «Ганганганг» и слегка похлопал по согревающей подушке. «Виррррр, — сказала Мартина, — я уже сплю, спокойной ночи». Я очень скоро научился отвечать «ганганганг», не просыпаясь. Мне кажется, что даже сейчас, ночью, когда я крепко сплю, если кто-нибудь тихонько скажет мне: «Вививививи?», я отвечу: «Ганганганг».