Джеральд Даррелл - Моя семья и другие звери

Я оказался в неловкой ситуации, ибо мне страшно захотелось добавить одно такое яйцо в мою коллекцию, но я не хотел делать это у нее на глазах из опасения, что она оскорбится, выкопает их и все разом съест или выкинет что-нибудь столь же ужасное. Поэтому я терпеливо подождал, пока она доест и чуть-чуть вздремнет, а затем заковыляет прочь среди кустов. Я немного ее проводил, дабы убедиться в том, что она не повернет назад, после чего вернулся и осторожно выкопал одно яйцо. Оно было величиной с голубиное, овальной формы, с шершавой мелоподобной скорлупой. Я снова утрамбовал землю, дабы у хозяйки гнезда не возникло никаких подозрений, и с победоносным видом зашагал домой со своим трофеем. Со всеми предосторожностями я удалил липкий желток и поместил пустое яйцо в отдельную коробочку со стеклянной крышкой. Так оно вошло в мою коллекцию по естествознанию. Надпись на ярлычке, чудесным образом соединившая научную и сентиментальную фразеологию, гласила: «Яйцо греческой черепахи (Testudo græca). Отложила Мадам Циклоп».

Всю весну и раннее лето, пока я изучал брачные игры черепах, нашу виллу заполоняли друзья Ларри, ехавшие нескончаемым потоком. Не успевали мы проводить одних и перевести дух, как прибывал очередной теплоход, и вскоре на подъездной дорожке начинали гудеть клаксоны такси и клацать копыта конных экипажей, и дом снова заполнялся под завязку. Случалось, что новая партия объявлялась раньше, чем мы успевали избавиться от предыдущей, и тогда воцарялся настоящий хаос: дом и сад заполоняли поэты, писатели, художники и драматурги, которые печатали на машинке, рисовали, выпивали, сочиняли и выясняли отношения. Это были отнюдь не простые и приятные в общении люди, как обещал Ларри, а чудаки, каких еще поискать, и к тому же до того заумные, что они с трудом понимали друг друга.

Одним из первых прибыл армянский поэт Затопек, крепыш-коротышка с орлиным носом, серебристой гривой волос до плеч и узловатыми, изуродованными артритом руками. В огромном черном развевающемся плаще и широкополой черной шляпе, он восседал в экипаже, забитом винными бутылками. Когда он ворвался в дом, его голос сотрясал стены, как разгулявшийся сирокко, плащ пошел рябью, а к груди он прижимал батарею бутылок. С этой минуты он не умолкал. Рот у него не закрывался с утра до вечера, при этом он оприходовал невиданное количество вина, бесконечно всем подмигивал и практически не спал. Несмотря на преклонный возраст, он не утратил интереса к противоположному полу, и если с матерью и Марго он обходился с куртуазным почтением, то ни одна крестьянка в округе не была обойдена его вниманием. Он увязывался за ними в оливковых рощах, разражаясь хохотом, выкрикивая комплименты, его плащ развевался, а из кармана торчала неизменная бутылка. Даже Лугареция не чувствовала себя в безопасности: он ущипнул ее за попу, когда она выметала пыль из-под дивана. Для нее это послужило чем-то вроде благословения – она на несколько дней забыла про свои болезни, а при каждом появлении Затопека краснела и мурлыкала как котенок. В конце концов он отбыл точно так же, как приехал: по-царски откинувшись на сиденье, под стук колес отъезжающего экипажа, завернувшись в плащ, выкрикивая нам напоследок всякие нежности и обещая вскоре вернуться из Боснии и привезти еще вина.

Следующее вторжение совершили трое художников – Жонкиль, Дюрант и Майкл. Первая выглядела и разговаривала, как кокни с характерной челкой. Второй, худосочный, с траурной физиономией, отличался такой нервозностью, что обратись к нему неожиданно – и он выскочит из собственной шкуры. Третий, по контрасту, был толстый сомнамбулический человечек, похожий на хорошо сваренную креветку, с темной завивкой. Всех их объединяло желание сделать нечто важное. Жонкиль, лихо шагнув через порог, недвусмысленно заявила об этом матери.

– Я приехала не баклуши бить, – сказала она сурово. – Я приехала, чтобы работать, так что пикники и все такое меня не интересуют, понятно?

– Э-э… да, да, конечно, – виноватым тоном сказала мать, как будто она собиралась специально для Жонкиль закатывать банкеты среди миртовых кустов.

– Просто чтобы вы знали, – пояснила Жонкиль. – Не хочу никого обижать. Работа – вот зачем я здесь.

Вскоре в одном купальнике она удалилась в сад, где мирно проспала практически до отъезда.

Дюрант, по его собственному признанию, тоже мечтал поработать, но сначала ему надо было прийти в себя. Я разбит, признался он нам, совершенно разбит. Недавно, находясь в Италии, он вдруг проникся желанием создать шедевр. Серьезно поразмышляв, он решил, что миндальное дерево в цвету придаст его кисти должную значимость. Он потратил немало времени и денег, чтобы объехать окрестности в поисках подходящей натуры. И вот он нашел то, что искал: великолепные деревья и крупные цветы, полностью распустившиеся. Он засучил рукава, и к концу дня эскиз был вчерне готов. Усталый, но довольный, он собрал свое хозяйство и вернулся в деревню. После здорового сна он проснулся посвежевший, с новыми силами и помчался заканчивать картину. Приехав же на место, он онемел от ужаса и изумления: все деревья стояли голые, земля же была вся покрыта белыми и розовыми лепестками. Очевидно, разразившаяся ночью весенняя буря шутя оголила все окрестные сады, включая тот, на котором он остановил свой выбор.

– Я был раздафлен, – поведал он нам дрожащим голосом, со слезами на глазах. – Я поклялся, что больше не стану рисофать… никогда! Но постепенно мои нерфы успокаифаются… я начинаю опрафляться от удара. Скоро я снофа начну рисофать.

Позже выяснилось, что этот досадный инцидент случился два года назад, и он до сих пор все никак не мог оправиться.

Майклу не повезло с самого начала. Он был воодушевлен яркими красками острова и с энтузиазмом сразу нам сказал, что начинает работу над большим полотном, которое запечатлеет самую суть Корфу. Он рвался в бой. К несчастью, он стал жертвой астмы. А еще ему не повезло в том, что Лугареция положила на стул в его комнате одеяло, которое я за неимением седла использовал для верховой езды. Среди ночи нас разбудил такой шум, словно кто-то медленно душил целую свору ищеек. Мы, сонные, прибежали в спальню к Майку и застали его задыхающимся, хрипящим и обливающимся потом. Марго побежала сделать ему чай, Ларри пошел за бренди, Лесли распахнул окно, а мать снова уложила Майкла в постель и, поскольку он был мокрый от пота, ласково укрыла его лошадиным одеялом. К нашему удивлению, несмотря на все наши ухищрения, ему стало только хуже. Пока он еще мог говорить, мы попытались у него выяснить, на что он жалуется и вообще чем болеет.

– Это чисто психологическое, – заверил нас Ларри. – Ну, хрипы…