Джеральд Даррелл - Моя семья и другие звери

К моему горькому разочарованию, несмотря на все мои усилия и постоянное дежурство, детки вылупились ночью. После всего, что я для нее сделал, могла бы отложить это дело до утра, чтобы я стал свидетелем. Словом, передо мной был выводок крошечных, хрупких на вид уховерток, словно вырезанных из слоновой кости. Они осторожно телепались у матери между ног, а более предприимчивые даже залезали на ее клешни. Это зрелище согревало сердце. Но уже на следующий день гнездо опустело – моя чудесная семейка разбежалась по саду. Позже мне попался на глаза один из того выводка; конечно, он успел подрасти, окреп и покоричневел, но я его сразу узнал. Он спал, свернувшись в чаще из лепестков розы, и, когда я его потревожил, он недовольно задрал свои задние клешни. Приятно было бы думать, что это он так салютует, радостно меня приветствует, но, оставаясь честным перед собой, я вынужден был признать, что это не что иное, как предупреждение потенциальному врагу. Впрочем, я его простил. В конце концов, он был еще совсем крохой.

Я познакомился с дородными крестьянскими девушками, которые два раза в день, утром и вечером, проезжали мимо нашего сада, сидя бочком на понурых, с висящими ушами осликах. Голосистые и пестрые, как попугаи, они болтали и хохотали, труся под оливковыми деревьями. По утрам они приветствовали меня с улыбкой, а по вечерам перегибались через живую изгородь, осторожно балансируя на спине своего осла, и с той же улыбкой протягивали мне дары – гроздь еще теплого от солнца янтарного винограда, черные, как смола, финики с проглядывавшей здесь и там розоватой мякотью или гигантский арбуз, внутри похожий на розовеющий лед. Со временем я научился их понимать. То, что вначале казалось полной абракадаброй, превратилось в набор узнаваемых звуков. В какой-то момент они вдруг обрели смысл, и постепенно, с запинками, я стал сам произносить отдельные слова, а потом начал их связывать в грамматически неправильные и сбивчивые предложения. Наши соседи приходили от этого в восторг, как будто я не просто учил их язык, а раздавал им изящные комплименты. Перегибаясь через изгородь, они напрягали слух, пока я рожал приветствие или простейшее замечание, и после успешного завершения они расплывались от удовольствия, одобрительно кивали и даже хлопали в ладоши. Мало-помалу я выучил их имена и родственные связи, усвоил, кто из них замужние, а кто об этом только мечтает, и прочие подробности. Я узнал, где в окрестных рощах находятся их домики, и, если мы с Роджером проходили мимо, нам навстречу высыпала вся семья с радостными восклицаниями, и мне выносили стул, чтобы я посидел под виноградной лозой и поел с ними вместе какие-нибудь фрукты.

Со временем магия острова накрыла нас нежно и плотно, как цветочная пыльца. В каждом дне был такой покой, такое ощущение остановившегося времени, что хотелось одного – чтобы это длилось вечно. Но вот спадал черный покров ночи, и для нас наступал новый день, переливчатый, блестящий, как рождающийся младенец, и такой же нереальный.

Утром, когда я просыпался, ставни моей спальни казались прозрачными в золотых полосках от восходящего солнца. В воздухе разливались запах угля из кухонной печи, петушиное кукареканье, далекий собачий лай и неровный меланхоличный перезвон колокольчиков, под который стадо коз гнали на пастбище.

Завтракали мы в саду под невысокими мандариновыми деревьями. Небо, свежее и искристое, еще не набравшее яростной голубизны полудня, было цвета чистого молочно-белого опала. Цветы еще толком не проснулись, съежившиеся розы окропила роса, ноготки не спешили раскрываться. Завтракали мы неспешно и в основном молча, так как в столь ранний час разговаривать никому особо не хотелось. Но к концу трапезы под влиянием кофе, тоста и сваренных яиц все начинали оживать и рассказывать друг другу о своих планах и спорить по поводу правильности того или иного решения. Я в этих обсуждениях участия не принимал, поскольку отлично знал, чем хочу заняться, и старался расправиться с едой как можно скорее.

– Что ты так все заглатываешь? – брюзжал Ларри, осторожно ковыряясь спичкой во рту.

– Ешь с толком, дорогой, – вкрадчиво говорила мать. – Тебе некуда спешить.

Некуда спешить, когда черный комок по кличке Роджер в полной боевой готовности ждет у ворот, нетерпеливо высматривая меня своими карими глазищами? Некуда спешить, когда первые, еще полусонные цикады завозились под оливковыми деревьями? Некуда спешить, когда меня ждет остров, по-утреннему прохладный, яркий, как звезда, открытый для познания? Но едва ли я мог рассчитывать на понимание со стороны домашних, поэтому начинал жевать помедленнее, а дождавшись, когда их внимание переключится на кого-то другого, снова набрасывался на еду.

Покончив с завтраком, я тихо ускользал из-за стола и неспешной походкой направлялся к кованым воротам, где меня поджидал Роджер с вопросительным видом. Мы выглядывали в щелку, откуда была видна оливковая роща.

– А может, не пойдем? – подначивал я Роджера.

В ответ он с категорическим несогласием мотал туда-сюда обрубком хвоста и зазывно тыкался носом в мою ладонь.

– Нет, – говорил я, – давай не сегодня. Вот, кажется, дождь собирается.

Я с озабоченным видом задирал голову к чистому, словно отполированному небу. Роджер, навострив уши, тоже задирал голову и затем переводил на меня умоляющий взор.

– Знаешь, – продолжал я, – это сейчас чисто, а потом как ливанет, так что спокойнее будет посидеть в саду с книжкой.

Роджер в отчаянии клал одну лапу на ворота и, глядя на меня, задирал уголок верхней губы в кривоватом заискивающем оскале, демонстрируя свои белые зубы, а его зад трепетал в крайнем возбуждении. Это была его козырная карта: он знал, что перед его дурацкой улыбкой я не смогу устоять. Перестав его дразнить, я рассовывал по карманам пустые спичечные коробки, брал в руку сачок, ворота со скрипом отворялись и, выпустив нас, затворялись снова, и Роджер пулей улетал в рощу, басовитым лаем приветствуя новый день.

В самом начале моих изысканий Роджер был моим постоянным спутником. Мы вместе совершали все более далекие вылазки, открывая для себя тихие оливковые рощи, которые нужно было обследовать и запомнить, продирались сквозь заросли мирта, облюбованного черными дроздами, заглядывали в узкие лощины, где кипарисы отбрасывали таинственные тени, словно брошенные плащи чернильной расцветки. Роджер был идеальным компаньоном для приключений – ласковым без навязчивости, отважным без воинственности, умным и добродушно-терпимым к моим выходкам. Стоило мне поскользнуться и упасть, взбираясь по росистому склону, как он тут же подскакивал с фырканьем, похожим на сдержанный смех, быстро меня осматривал и, сочувственно лизнув в лицо, встряхивался, чихал и подбадривал своей кривой улыбочкой. Когда я обнаруживал что-то примечательное – муравейник, или гусеницу на листе, или паука, одевающего муху в шелковые одежки, – он садился поодаль и ждал, пока я не удовлетворю свое любопытство. Если ему казалось, что дело слишком затянулось, он подбирался поближе и сначала жалобно позевывал, а потом глубоко вздыхал и начинал крутить хвостом. Если объект не представлял особого интереса, мы двигались дальше, ну а если это было нечто важное, требовавшее продолжительного изучения, мне было достаточно нахмуриться, и Роджер понимал, что это надолго. Тогда он опускал уши, переставал вертеть хвостом и, отковыляв в соседний куст, растягивался в тенечке и глядел на меня оттуда с видом мученика.