Джеральд Даррелл - Моя семья и другие звери

Во время наших вылазок мы познакомились со многими людьми в окрестностях. Например, со странным слабоумным парнем, у него было круглое, ничего не выражавшее лицо, похожее на гриб дождевик. Ходил он в одном и том же: драная рубаха, протертые голубые сержевые брюки, подвернутые до колен, а на голове старенькая шляпа-котелок без полей. Завидев нас, он неизменно спешил навстречу из глубины рощи, чтобы вежливо приподнять свою нелепую шляпу и пожелать нам хорошего дня мелодичным детским голоском, что твоя флейта. Минут десять он стоял, разглядывая нас без всякого выражения, и кивал, если я отпускал какую-нибудь реплику. А затем, снова вежливо приподняв котелок, он исчезал среди деревьев. Еще запомнилась необычайно толстая и веселая Агата, жившая в ветхом домике на вершине холма. Она всегда сидела возле дома, а перед ней веретено с овечьей шерстью, из которой она сучила грубую нить. Хотя ей было далеко за семьдесят, у нее были смоляные блестящие волосы, заплетенные в косички и обмотанные вокруг этаких гладких коровьих рогов – головного украшения, популярного среди пожилых крестьянок. Она сидела на солнце, такая большая черная лягушка в алой косынке поверх коровьих рогов, шпулька с шерстью поднималась и опускалась, крутясь как юла, пальцы споро выдергивали и распутывали мотки, а из широко открытого вислого рта, демонстрирующего сломанные пожелтевшие зубы, раздавалось громкое хрипловатое пение, в которое она вкладывала всю свою энергию.

Именно от нее, Агаты, я узнал красивейшие и сразу запоминающиеся крестьянские песни. Сидя рядом с ней на старом жестяном ведре, с гроздью винограда или гранатом из ее сада в горсти, я пел вместе с ней, а она то и дело прерывала наш дуэт, чтобы поправить мое произношение. Это были веселые куплеты про речку Ванхелио, текущую с гор и орошающую землю, благодаря чему поля дают урожай и сады плодоносят. Мы затягивали любовную песенку под названием «Вранье», кокетливо закатывая глаза. «Зря я тебя учила рассказывать всем вокруг, как я тебя люблю. Все это вранье, одно вранье», – горланили мы, мотая головами. А потом, сменив тон, печально, но живо напевали «Зачем ты меня бросаешь?». Поддавшись настроению, мы тянули нескончаемую литанию, и голоса наши дрожали. Когда мы добирались до последнего душераздирающего куплета, Агата прижимала руки к своим большим грудям, ее черные зрачки подергивались печальной поволокой, а многочисленные подбородки начинали дрожать. И вот отзвучали заключительные и не очень согласованные ноты, она вытирала глаза краем косынки и обращалась ко мне:

– Какие же мы с тобой дурачки. Сидим на солнышке и голосим в два горла. Да еще о любви! Я уже слишком стара, а ты еще слишком юн, чтобы тратить на это свое время. Давай-ка лучше выпьем винца, что скажешь?

А еще мне очень нравился старый пастух Яни, высокий, сутулый, с крючковатым носищем, вроде орлиного клюва, и невероятными усами. Первый раз я его увидел в жаркий день, когда мы с Роджером потратили битый час, пытаясь извлечь зеленую ящерицу из щели в каменной стене. В конце концов, ничего не добившись, вспотевшие и усталые, мы укрылись под невысокими кипарисами, отбрасывавшими приятную тень на выгоревшую от солнца траву. И, там отлеживаясь, я услышал убаюкивающее позвякивание колокольчиков, а вскоре мимо нас прошествовало стадо коз; они остановились, чтобы впериться в нас своими пустыми желтыми глазищами, и, с презрением проблеяв, поковыляли дальше. Этот легкий перезвон и тихий хруст травы, которую они щипали и пережевывали, совсем меня убаюкали, и, когда следом за ними появился пастух, я уже подремывал. Он остановился и посмотрел на меня пронзительным взглядом из-под кустистых бровей, тяжело опираясь на коричневую палку, когда-то бывшую веткой оливы, и крепко врастая тяжелыми башмаками в ковер из вереска.

– День добрый, – сказал он хрипло. – Вы иностранец… маленький английский лорд?

К тому времени я уже успел привыкнуть к курьезным представлениям местных крестьян о том, что все англичане лорды, а посему признал: да, так и есть. Тут он развернулся и прикрикнул на козу, которая присела на задние ноги и принялась обгладывать молодое оливковое деревце, а затем снова обратился ко мне:

– Вот что я вам скажу, юный лорд. Лежать под этими деревьями опасно.

Я поднял глаза к кипарисам, показавшимся мне вполне безобидными, и спросил его, в чем кроется опасность.

– Под ними можно сидеть , – пояснил он, – они отбрасывают хорошую тень, прохладную, как колодезная вода. Но они легко могут вас усыпить. А спать под кипарисом нельзя, ни при каких обстоятельствах.

Он замолчал и стал разглаживать усы, пока не дождался вопроса «Почему?», и только тогда продолжил:

– Почему? Вы спрашиваете, почему? Потому что вы проснетесь другим человеком. Пока вы спите, кипарис запускает корни в голову и вытягивает ваши мозги, и вы просыпаетесь ку-ку, с головой пустой, как свисток.

Я поинтересовался, относится ли это только к кипарису или к другим деревьям тоже.

– Не только. – Старик с угрожающим видом задрал голову вверх, словно проверяя, не подслушивают ли его деревья. – Но именно кипарис ворует наши мозги. Так что, юный лорд, вам здесь лучше не спать.

Он бросил в сторону темнеющих конусов еще один недобрый взгляд, словно вызов – ну, что вы на это скажете? – а затем осторожно стал пробиваться сквозь кусты мирта к своим козам, которые мирно паслись на склоне холма, а их разбухшие вымена болтались, как мешок у волынки.

Я узнал Яни довольно близко, так как постоянно встречал его во время своих походов, а иногда и навещал в его домике, где он угощал меня фруктами, давал разные советы и предупреждал о поджидающих меня опасностях.

Но, пожалуй, самым чудаковатым и загадочным персонажем из всех, кто мне встретился, был мужчина с розовыми жуками. Было в нем что-то сказочное, неотразимое, и наших редких встреч я всегда ждал с нетерпением. Первый раз я его увидел на безлюдной дороге, ведущей в одну из отдаленных горных деревень. Прежде чем его увидеть, я его услышал – он играл переливистую мелодию на пастушьей свирели, иногда прерываясь, чтобы забавно пропеть несколько слов в нос. Когда же он появился из-за поворота, мы с Роджером замерли и уставились на пришельца в изумлении.

Заостренная лисья мордочка с косыми темно-карими глазищами, на удивление пустыми, затянутыми пленочкой, как это бывает на сливе или при катаракте. Приземистый, тщедушный, словно недокормленный, с тонкой шеей и такими же запястьями. Но больше всего поражало то, что было у него на голове: бесформенная шляпа с широченными болтающимися полями, когда-то бутылочно-зеленая, а сейчас крапчатая, пыльная, в винных пятнах, тут и там прожженная сигаретами, поля же были утыканы целой гирляндой шевелящихся перьев – петушиных, удодовых, совиных, а еще там торчали крыло зимородка, коготь ястреба и изгвазданное белое перо, некогда принадлежавшее, по всей видимости, лебедю. Рубашка у него была изношенная, потертая, серая от пота, а поверх нее болтался широченный галстук из обескураживающего голубого атласа. Темный бесформенный пиджак в разноцветных заплатах, на рукаве белая ластовица с рисунком из розовых бутонов, а на плече треугольная заплата в винно-красных и белых горошинах. Карманы пиджака оттопыривались, и из них едва не вываливались расчески, воздушные шарики, раскрашенные картинки со святыми, вырезанные из оливкового дерева змеи, верблюды, собаки и лошади, дешевые зеркальца, букет из носовых платков и продолговатые витые булочки с кунжутными семечками. Брюки, тоже в заплатах, как и пиджак, спускались к алого цвета charouhias – кожаным туфлям с загнутыми носами, украшенными большими черно-белыми помпонами. Этот затейник носил на спине клетки из бамбука с голубями и цыплятами, какие-то загадочные торбы и здоровый пучок зеленого лука-порея. Одной рукой он подносил ко рту свирель, а в другой зажимал десяток суровых ниток, к концам которых были привязаны розовые жуки величиной с миндальный орех, которые посверкивали на солнце золотисто-зелеными бликами и носились вокруг его шляпы с отчаянным утробным жужжанием, тщетно пытаясь избавиться от жестокой привязи. Изредка кто-то из них, устав нарезать безуспешные круги, присаживался на шляпу, но тут же снова взлетал, чтобы участвовать в бесконечной карусели.