Николас Томалин - Гонка века. Самая громкая авантюра столетия

Единственный способ избежать этой опасной игры – покинуть свое тело и стать космическим разумом.

«…на свете есть только одна совершенная красота:

ослепительная прелесть истины…»

Таким образом, он должен рассказать правду о своем сфабрикованном путешествии и оставить после себя Журнал № 2.

«…Ни один человек не может сделать больше того, на что он способен. Идеальный способ для согрешившего – примирение с Богом через покаяние».

Теперь Кроухерст просил о прощении:

«…Как только появляется возможность примирения с Богом, исчезает необходимость совершать ошибки…»

В конце концов он почти подвел себя к тому, чтобы сделать признание и исповедаться.

«…Теперь выявлена истинная

природа и намерение и сила нарушения

правил игры. Я есть,

я есть тот, кто я есть, и я

вижу природу, суть моего проступка».

Признавшись во всем, исповедавшись, Кроухерст воззвал к Богу или дьяволу – кто бы из этих двоих ни установил ужасные правила той опасной игры, в которую он играл все это время, – чтобы в следующий раз сыграть уже по-честному. Он был так близок к Богу, что почувствовал себя его сыном, мессией.

«Я выйду из игры,

только если ты согласишься,

что в следующий раз

мы будем играть

по правилам, придуманным

моим великим богом, который

наконец открыл своему сыну

не только точную природу

причины для игры,

но также открыл истину

о способе окончания

следующей игры, что

она окончена –

игра окончена.

ЭТО ПОМИЛОВАНИЕ».

Кроухерст написал последнее слово. Он ясно выразил то, что намеревался сделать. Космический взрыв уже начался, и игра, которую раньше он считал такой увлекательной, такой безопасной, которая, как он думал, принесет ему славу – заслуженную или незаслуженную, – должна была прямо сейчас привести его к смерти в качестве воздаяния за грехи. Игра окончена. Она была помилованием. Прощением.

Около получаса Кроухерст ждал, покорно терпя невыносимые душевные страдания, готовясь к смерти и, возможно, даже расставляя разные предметы в каюте. Вероятно, в этот момент он снял с крюка страховочный линь, который обычно бросал на корме в кильватере в качестве меры предосторожности на случай, если свалится за борт. (Когда яхту обнаружили, на корме не было линя.) Потом он вернулся в каюту, снова взял карандаш и большими буквами нервным почерком стал писать в журнале, пока не достиг конца страницы.

Кроухерст добавил еще несколько фраз, говоря Богу – своему отцу, – что он выполнит свой долг, как того требует от него святое семейство. Он напрямую разговаривал с Богом, который должен был сыграть с ним следующую игру, но уже в другом мире – в системе чистого, бестелесного разума. Следующий ход был за Богом, и пришло время сделать его.

«11 15 00

В конце моей игры открылась истина, и я сделаю то, что требует от меня святое семейство.

11 17 00 Настало время сделать твой ход.

Мне нет нужды продолжать игру.

Игра была интересной,

но теперь она должна закончиться в…

Я сыграю в эту игру,

когда решу, я выйду из игры в 11 20 40. Нет

необходимости играть в опасную…»

Это были последние слова, которые написал Дональд Кроухерст. У него больше не было ни места в журнале, ни времени, чтобы добавить что-либо еще. Он прекратил писать в восемнадцать минут двенадцатого, потому что у него оставалось только две с половиной минуты до момента, назначенного для великого деяния. В тот момент ему предстояло совершить важный поступок.

Как мы предполагаем, затем произошло следующее. Кроухерст поднялся из-за стола, закрыл судовые журналы и положил все, кроме одного, на штурманский столик, где их можно было легко найти. В этих тетрадях содержалось все великолепие его откровений, которые должны были изменить историю человечества, и полное признание в мошенничестве. Он был тем, кем был, и хотел, чтобы все поняли природу его преступления – потому что она была истинной природой и целью, и силой игры. Кроухерст вспомнил, что есть еще один факт, не отмеченный в судовых журналах: сфальсифицированный рекорд, о котором он заявил в декабре. Он аккуратно положил рядом с тетрадями две единственные путевые карты, которые не были уничтожены и в которых он намечал свой выдуманный маршрут. Они дополнят общую картину. Он был методичен в своих действиях и хотел, чтобы все было ясно, четко.

Затем Кроухерст взял хронометр Гамильтона, понаблюдал, как стрелка отсчитывает одну секунду за другой. Держа в одной руке хронометр, а в другой – Журнал № 4, он двинулся к сходному трапу. Перед выходом он оглянулся и в последний раз окинул взглядом каюту, проверяя, все ли на месте.

Возможно, он даже посмотрел на радиоприемники, которые так отчаянно пытался наладить, чтобы поговорить с женой, ожидавшей его звонка в их доме в Бриджуотере. Он взглянул на свой так и не законченный «волшебный компьютер», находившийся под сиденьем, обитым красной материей, на зазубренный осколок бутылки из-под шампанского, разбитой во время церемонии спуска яхты на воду девять месяцев назад, на отверженный спасательный жилет в шкафчике на корме, на разбросанные по полу каюты клочья волос, отрезанные недавно в ходе подготовки к триумфальному возвращению домой или триумфальной смерти. Так прошла минута.

Все так же отслеживая каждое движение по хронометру, Кроухерст выбрался по семи ступенькам в рубку. Был почти полдень. Солнце палило немилосердно, а море было спокойным. Зеленые саргассовые водоросли проплывали мимо небольшими островками. «Teignmouth Electron» с единственным поднятым парусом медленно двигался вперед.

Дональд Кроухерст размахнулся и швырнул Журнал № 4, единственный журнал, содержащий полностью фальшивые записи, в море. Это было важное событие. Нужно было, чтобы мир узнал только его «истинное положение». Он прилежно подумал о своем мучительном выборе и принял решение. Признание причинит слишком сильную боль, поэтому он должен выбрать честность. Свидетельства, которые он оставил в каюте, кое-где не сходились в мелких деталях, но по ним любой желающий смог бы реконструировать события, произошедшие на борту яхты.

Было двадцать минут двенадцатого. У него осталось всего лишь сорок секунд. Кроухерст вскарабкался на корму тримарана, прошел мимо сломанного ветрового автопилота Хаслера и бизань-мачты с надутым легким ветром парусом, по-прежнему глядя на хронометр. Секундная стрелка бежала по циферблату, и когда она достигла отметки 40 секунд, он повернулся и прыгнул с кормы в море. Человек, который хотел быть героем, а закончил богом, прихватил с собой два предмета, выражавших его максимально возможную ошибку: показывающие неправильное время часы и фальшивый судовой журнал. После себя он оставил невозможно прекрасную истину.