Эрик Вейнер - Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой

Именно в этот момент сотрудники полиции, как правило, отпускают Мозу с предупреждением.

Я заказываю малиновый сорбет. Она просит вафлю с обезжиренным ванильным мороженым. Мы болтаем о нехватке книжных магазинов, катарской политике, ее неудачной ставке на местный офис и, конечно же, о том, счастлива ли она.

— О да, — говорит она, улыбаясь в 32 зуба. — По шкале от одного до десяти у меня десять. Я путешествую по всему миру. В прошлом месяце я выступала на трех конференциях. Они оплатили все мои расходы, купили билет в первый класс, поселили меня в лучших отелях.

— Так можно за деньги купить счастье?

Она делает паузу, смотрит в бассейн растопленного на тарелке, с низким содержанием жира, мороженого.

— Нет, не совсем. Но роскошь облегчает ваше счастье. Помогает. Вам нужны деньги, чтобы путешествовать первым классом, чтобы ездить по всему миру, чтобы остаться в роскошных отелях. Для меня это часть моего счастья. Моя прабабушка была счастлива в палатке, но я не могу быть счастлива в палатке.

Потом она рассказывает мне историю, истинную историю. Несколько дней назад богатый катарский человек приобрел счастливый номер сотового телефона. Я был удивлен, узнав, что номер был 66 666 (счастливое число в арабском мире), и еще больше удивился, услышав цену: 2,5 млн долларов. Это вызвало небольшой переполох. Этот материализм, это поклонение доллару зашло настолько далеко, что это поняли даже некоторые катарцы. Моза, однако, выступила по телевидению в защиту этого человека. Каждый человек имеет свое представление о счастье, сказала она, и, если этот человек был счастлив потратить 2,5 млн долларов на номер телефона, то кто мы такие, чтобы спорить об этом?

— Но есть стоящие способы потратить деньги, и есть глупые способы, — говорю я.

— Но не для них, — возражает Моза. — Для них это не глупо. Одна моя подруга только что потратила восемь тысяч долларов на кошелек. Это красивый кошелек, из «Saks Fifth Avenue», и это сделало ее очень счастливой.

Я не сомневаюсь, что это правда. Но последние исследования социальной науки, не говоря уже о древней стоической философии, предсказывают, что кошелек не сделает подругу Мозы счастливой надолго. Скорее всего, она в ближайшее время захочет кошелек за $10 000, а затем за $15 000, чтобы получить такое же количество удовлетворения.

Моза и я прощаемся. Она выглядит настолько по-западному, что я едва не чмокнул ее в щеку, что было бы ошибкой и многим бы не понравилось. Она обещает мне прислать по факсу свое резюме и последние статьи. К тому времени я возвращаюсь в свой отель, где меня уже ждут.

— Аааа, Эрик, — голос на другом конце линии говорит тепло, как будто мы старые друзья. — Я ждал вашего звонка.

Обычно я ненавижу, когда люди, которых я только что встретил, зовут меня по имени, как будто мы старые приятели средней школы. Но Абдулазиз делает это естественно, любовно.

Я уже люблю его. Мне сказали, что он тот, с кем я должен познакомиться. Самосозерцательный катарец. Он согласен встретиться со мной в тот же день во французской кондитерской под названием Eli France, расположенной в одном из современных базаров Дохи.

Когда мое такси подъезжает несколько часов спустя, базар выглядит очень похожим на то, что мы в Америке называем «стрип-молл». Но я предполагаю, что «базар» звучит более экзотично, чем «стрип-молл».

Я пришел на несколько минут раньше. Я прошу хозяйку о столике на двоих. Она замирает, обескураженная. Через некоторое время я понимаю эту проблему. Я не дал ей достаточно информации. Она должна знать, кто будет моим спутником за обедом: мужчина или женщина. Если это женщина, то она будет сидеть с нами в «семейном разделе», отгороженном от остальной части ресторана, где мужья, жены и их дети могут пообедать вдали от посторонних глаз. Если мой гость — мужчина, то он будет сидеть с нами в разделе для одиночек, зарезервированных для мужчин без семей. Я формулирую свою просьбу иначе и прошу столик для двух мужчин. Она смотрит с облегчением и ведет меня к небольшому столу с мраморной столешницей. Я заказываю сок лайма и жду Абдулазиза.

Он приходит через несколько минут. Его глаза морщинистые и светлые и только немного мерцают, когда он говорит. Он заказывает чай «Эрл Грей». Я замечаю, что он относится к официантке с уважением, как к человеку, а не слуге.

Отец Абдулазиза был школьным учителем — работа, которую ни один катарец сегодня не будет считать достойной. У него была машина, если ее можно так назвать — может, она заведется утром, а может, и нет.

Доха в то время состояла из одной дороги и нескольких домов. Катарцы убирались в своих собственных домах, воспитывали своих собственных детей. Жизнь была более жесткой, чем сегодня, но она была слаще.

Затем наступил бум 1980-х, и все изменилось. Сначала появился отель Sheraton в форме египетской пирамиды. Затем другие отели, кондоминиумы, офисные здания — и все были построены растущей армией иностранных рабочих, одетых в одинаковые синие комбинезоны и с удовольствием зарабатывающих в три-четыре раза больше, чем они могли бы получать дома. Потом горничные, повара, няни и другие люди, единственной целью которых было сделать жизнь для граждан Катара более удобной.

— Сейчас мы ищем счастье в неправильном направлении. Люди приравнивают счастье к деньгам.

Деньги, он пришел к выводу, являются не только корнем всего зла, но также и корнем всех несчастий.

— Катарцы много жалуются. Они считают, что правительство должно сделать их жизнь легче. Если правительство просит людей платить за электричество даже немного, они жалуются. Если они пытаются обложить их налогом, только немного, они жалуются. Во всем виновато правительство. Это правительство считает, что единственный способ сделать людей счастливыми — давать им деньги. И это глупо. Я бы с радостью отдал половину моей зарплаты за лучшую систему.

Абдулазиз пересказывает известную в Дохе шутку. Один человек говорит своему другу: «Слышали ли вы о преступниках, похитивших восьмилетнего сына богатого человека? Они не могли собрать выкуп, потому что тот не заметил, что сын пропал без вести». — «Большая ошибка, — говорит другой человек. — Они должны были похитить служанку. Таким образом, богатый парень заметил бы, что чего-то не хватает».

Поколение катарских детей воспитывается нянями, которые не говорят на их языке и не имеют права наказывать их.

— После того как они достигают тринадцати или четырнадцати лет, семья больше не пытается их дисциплинировать. Они не будут контролировать их поведение в общественном месте. Это живой ад для учителей, которыми часто являются иностранцы, не имеющие реальной власти. Эти молодые люди не слушают никого. Даже полицию, — говорит Абдулазиз.