Автор неизвестен - Щедрый Буге

Закончив приготовления, Лукса раскурил трубку и глубоко задумался, глядя по обыкновению сквозь щель на огонь в печурке.

— О чем думаешь? — потревожил я его.

— Так, вспоминаю… Раньше ведь как было? Перед большой охотой к шаману с белым петухом ходили. Шаман надевал шапку с рогами. На лицо маску — хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Бил в бубен, в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, свои слова говорил, пахучим багульником дымил. Злых духов прогонял. Как вода закипит, петуха в котёл бросали — Пудзе подарок делали. Только потом на охоту шли. Сейчас так не делаем… А хороший охотник всё равно без добычи не возвращается. Встали одновременно, как по команде. Не спеша, внимательно проверяя все, собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: — Пока огонь в печке — удача с нами. И, взяв Пирата на поводок, скомандовал «га». Вначале шли по долине ключа, потом, свернув в один из боковых распадков, карабкались по косогору. Чем дальше, тем круче становился склон, и все чаще приходилось, держась за стволы деревьев, подтягиваться на руках. В одной из лощин, закрытой со всех сторон, Лукса неожиданно остановился. — Передохнем?

— спросил я. Тот вместо ответа показал на огромное дерево справа от нас и тихо сказал: — Пришли. Здесь. Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки. Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг дерева, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя самое тонкое место, он принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения. Лукса скинул лыжи и подошел к нему. Прислушался. Внутри было тихо. Я тем временем выбрал метрах в шести чистую площадку. Утрамбовал снег, обломил закрывающие обзор — детки кустарников. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью всё это выполнялось. Затем Лукса поручил мне держать под прицелом медвежий лаз, а сам достал топор и ударил несколько раз обухом по стволу. Стаи снежинок закружились в воздухе, мягко ложась на землю. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса стукнул ещё, но косолапый или крепко спал, или затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода. Наблюдательный наставник подошел, чтобы дать мне возможность согреться и вместе обмозговать, как лучше разбудить белогрудого. — Будем стрелять по стволу. Заденем — вылезет, — предложил он. Поочередно всадили в дерево четыре пули, стреляя каждый раз всё ниже и ниже, но внутри было по-прежнему тихо. Теперь взял лаз под прицел Лукса, а я принялся рубить отверстие в тонком месте, подсказанном собакой.

Дерево не поддавалось, и когда я устал, Лукса сменил меня. Прорубив, наконец, маленькую дырочку, он припал к ней глазом. Через некоторое время обернулся ко мне, приложив обе руки к щеке. Всё понятно — спит лежебока. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу свернувшегося в гнезде медведя. Его черная шерсть чуть колыхалась, и мне даже почудилось, что я слышу сладкое посапывание. Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом начал тыкать в податливую плоть. Медведь рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться вверх по пористым стенкам древесной трубы. Из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть. Я торопливо выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой увесистый удар подтвердил преждевременность моего выстрела. Старый зверобой наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, потыкал медведя. Тот хрипел, но не реагировал на болезненные уколы. Нам не оставалось ничего другого, как добить его прямо в дупле. Суеверный Лукса сказал традиционное: — Не сердись, Пудзя, состарился совсем медведь. Пошел в нижнее царство. Вырубив топором дыру, вдвоем кое-как вытащили зверя. Когда рассматривали его в «глазок», Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Но мы оба ошиблись. «Медвежонок» оказался довольно крупным медведем килограммов на сто тридцать — сто сорок (гималайский медведь мельче бурого). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе было глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина. Не теряя времени, начали свежевать добычу. Шуба была шикарной. Иссиня-черной, с серебристым глянцем; основание шеи охвачено лентой в виде белоснежной чайки. Из-за этого пятна гималайского медведя часто величают белогрудым. На голове комично торчали большие округлые уши. Глядя на длинные, острые клыки, я невольно съежился, представив себя перед такой пастью. Верхний клык был наполовину сломан и, по всей видимости, давно — место слома уже отполировалось. Шкуру снимали старательно, так как Лукса обещал после выделки подарить её мне. Надо сказать, медведь нам достался знатный. На боках и ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах — в палец, а внутренности так буквально залиты жиром. Запасливый лежебока, — радовался Лукса. Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Лукса отложил свои любимые сердце и печень, а также солидный кусок мякоти и шкуру в сторону, чтобы взять с собой. Кроме того, он вырезал и целебный желчный пузырь, предварительно перетянув шейку веревочкой. Взглянув на меня искоса, он вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца.

— Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы, — сказал охотник.

Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли, к тому же нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил густой дым. Горячие языки пламени пробились сквозь него и с веселым потреском разбежались по веткам во все стороны и, слившись в трепещущее полотнище, метнулись в холодную высь.

Старый охотник в своей котомке всегда носил двухлитровый котелок с мешочками сахара и чая. Я набил в него снега и подвесил на косо воткнутую палку. Лукса подложил ещё сучьев и, блаженно сощурив глаза, пододвинулся к костру:

— Люблю огонь. Он как живой. Рождается маленьким светлячком, а начнет есть дрова, вырастает в жаркое солнце. Обогреет человека и умирает.

Действительно, огонь обладает необъяснимой притягательной силой. Когда глядишь на переменчивые языки пламени, то не в силах отвести взор от завораживающей непредсказуемой игры света. В такие минуты отрешаешься от всего окружающего и словно попадаешь под гипноз невидимых сил. Недаром наши предки поклонялись огню.