Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов (сборник)

«Меня видно насквозь», – думает Таня.

– Мы тут немного постоим, а потом зайдем, – говорит Катя, – там совершенно пусто, в этом все дело. Если бы я тебя ждала дома, такого эффекта бы не было, я думаю. И, вот, мы заходим, а там темнота и тишина. Глаза мы завяжем вот этим – Катя взмахивает двумя белыми платками, словно фокусник: непонятно, как они оказались у нее в руках. А уши заткнем вот этим – Катя вынимает из кармана шерстяной кофты ватный комок. Цель игры – найти друг друга там, где никого нет. Выигрывает тот, кто первым другого обнаружит. Ты готова? Пошли.

Ты протягиваешь мне кусочек ваты и платок. Мы затыкаем уши. Завязываем себе глаза. До квартиры – лестничный пролет. Ты берешь меня за руку. Мы начинаем подниматься – медленно, стараясь не споткнуться о ступеньки. Я держусь правой рукой за перила. Наконец мы добираемся до площадки, поворачиваем направо. Я чувствую, как холод лестницы сменился теплом, а темнота приобрела другой оттенок – стала еще чернее. «Свет же не горит, в квартире» – вспоминаю я. Ты отпускаешь мою руку, я остаюсь одна.

Я стою, стараясь привыкнуть к тишине: мне сразу становится ясно, что именно это – самое главное, иначе просто не получится двигаться, будто пространство состоит в первую очередь из звуков, и лишь потом – из предметов. Может быть, дело в неплотно сидящих кусочках ваты, но мне начинает казаться, что тишина неоднородна. В ней есть провалы – если бы раздался резкий звук, то именно там его бы, наверное, можно было услышать. Еще, мне кажется, что я слышу шорохи, и – звук шагов, очень легких. Это, наверное, ты ходишь – то ли ищешь меня, то ли прячешься. Но потом шаги стихают.

– Где ты? – кричу я, – Катя, ты здесь?

Собственный голос доносится издалека, как будто темнота останавливает не только движение, но и время, и то, что я произношу, можно услышать лишь потом, когда достигнув краев темноты, голос вернется – глухой и постаревший. «Вата! – вспоминаю я, – у нас же в ушах вата, и ты меня не слышишь». Я делаю шаг вперед, потом другой, третий. Я вытягиваю руки в стороны. Я больше не зову тебя. Мои руки стали тонкими, как нити. Известно, где их начало, но больше ничего неизвестно – они уходят в темноту. Я слышу ее. Погашенная лампа звучит как крылья бабочки. Письменный стол – как будто в отдалении глухо бьют в барабан. Картина на стене – едва слышный звон колокольчика. Я слышу дождь, слышу, как в проводах течет ток, слышу, как сгущаются тучи, слышу море в игольчатых раковинах, слышу, как мчатся поезда, и семафоры зажигаются на их пути, как бы далеко они не ехали – за тысячи километров, в сумерках, в безлюдном стынущем пространстве. Я иду, раскинув руки.

Темнота меняет свой оттенок, становится светлее. Я останавливаюсь, мне нужно отдышаться. Шумы исчезают, разве что тиканье будильника слышно, да дождь за окном. Я стягиваю с глаз платок. Ты смотришь на меня. Я этого не слышала, но мне кажется, что ты плачешь.

…– Почему ты включила свет?

Ты говоришь: «Я ходила по квартире, и сначала тебя даже не искала. Мне просто было интересно, какова темнота на ощупь. Она очень разная, знаешь. А потом я вспомнила, что нам ведь нужно друг друга искать. И я даже позвала тебя, забыла, что у нас в ушах вата, представляешь. И ты, конечно, не ответила. И тогда – на меня, наверное, темнота подействовала – тогда я подумала, даже не подумала – почувствовала, что тут никого нет, понимаешь? Никого нет».

Я подхожу к тебе, беру тебя за руку.

Я есть, – говорю я, – и ты есть.

В нарды удалось немного отыграться, но с шашками не везло совершенно. И в «дурака» – из пяти конов только один удачный. И в шахматы у него выиграть, тоже никак не получалось. Он умел так – движутся фигуры, наступают размеренно, даже скучновато как-то. И вдруг пешка – где-нибудь на краю доски оживает, будто ей тоже скучно стало, и всю игру перекашивает, и всё, и подловил он. Долг продолжал расти, ежедневно.

А началось все почти случайно. Я зашла к Димке в гости. Мы пили чай с пирогом, который его мама испекла. А потом стали играть в карты. Нам быстро надоело, и тут Димка сказал, что это все вообще несерьезно, и что нормальные люди играют на деньги, и что так гораздо интереснее. Мы попробовали играть на деньги, и я стала проигрывать. С каждой новой игрой я надеялась исправить положение, и становилась должна Димке все больше и больше. Пятьдесят копеек, рубль, пять рублей, и, наконец, в тот чертов день – двадцать пять. Двадцать пять рублей. Немыслимая сумма.

– Знаешь, я, наверное, куплю себе удочку, – говорил Димка, – Спиннинг. С катушкой. Буду ходить на речку в Измайловский парк, на рыбалку.

«Где же взять эти деньги, – думала я, – где же мне их взять? Столько мне никогда не скопить. Можно, конечно, отдать Димке мои марки – шесть самых любимых, цветных, с локомотивами. И ту, особенную, выцветшую – с солдатом в пилотке и датой – 1942. Но я останусь должна столько, что это все равно ничего не решит».

– Не нужен мне этот спиннинг, – решал он спустя пару дней, – сдалась мне эта речка, тащиться туда. Я, пожалуй, подожду, пока ты мне еще проиграешь, и куплю себе велик, складной. Очень удобно. Приехал, сложил его, и места он не занимает. А? Что ты на это скажешь?

«Что же мне делать? – думала я, – что же мне предпринять?»

В тот вечер мы пошли на крышу. Димка ее нашел.

– Я знаю тут классное место, – сказал он, – туда никто не ходит.

Через дорогу от нашего двора начинался квартал, который строили пленные немцы. Его так и называли «Немецкий городок». Но красные двухэтажные домики начали сносить, а образовавшиеся пустыри застраивали панельными домами – в шестнадцать этажей и в восемнадцать. Мы вошли в лифт. Он был новеньким, пах клеем и пластиком. На стенке висело зеркало. Я смотрела на наше отражение. Димка был на год старше меня, но ниже меня ростом. Его тринадцати ему никто никогда не давал. Никто не верил, что он уже в седьмом классе.

– Там должно быть открыто, – сказал Димка.

Лифт поднялся на последний, восемнадцатый этаж и остановился. Мы поднялись по лестнице. Дверь была широкой, обшитой металлом. Мы навалились на нее, она тяжело поддалась, даже не заскрипев на смазанных петлях, и мы оказались на крыше. Уже почти стемнело, и на трубах химзавода, в трех кварталах от нас, зажглись красные огоньки. Дом обступали шестнадцатиэтажки, почти во всех окнах горел свет. Но здесь, на крыше, у взгляда была свобода выбора. Можно было не замечать их, метнуться, выскользнуть из светящихся решеток, перескочить подступающую с востока туманную громаду Кусковского парка – лишь секунду задержаться над ней, не узнавая тот парк, где однажды, много лет назад, мы с бабушкой увидели двух лосей, и где белки, если присесть на корточки и замереть, сдерживаться, не шелохнуться, подбегали к раскрытой ладони, хватали цепкими лапками сырой от впитавшегося пота орешек и, отскочив в сторону, на безопасное расстояние, закапывали добычу в прелые листья. «Они готовятся к зиме», – объясняла мне бабушка. За парком, за крышами многоэтажек светились огоньки – красные, белые, голубоватые. Сигнальные огни высотных зданий, прожектора, окна далеких домов, фонари – взгляд метался от одной мерцающей точки к другой, не в силах выбрать направление, задержаться, сфокусироваться. Так лилипуты, накинув на Гулливера тысячи ниточек, лишили его возможности спастись бегством.