Борис Носик - Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1

Вскоре по приезде в Берлин Бердяев был приглашен на антибольшевистское совещание философов на квартире Струве и произнес пылкую речь в защиту… большевизма. Беднягу Бердяева, едва вышедшего из камеры смертников, можно понять. Думаю, что ни в чьем прощении он не нуждается…

Через год после высылки философов помощница Ф.Э. Дзержинского, бывшая жена Горького Е.П. Пешкова, поехала в Европу затевать кампанию… «возвращенчества» (об этой истории дважды писал В. Ходасевич). Возглавить эту кампанию (имевшую целью смягчение неприязни Запада к большевикам, которым теперь нужна была срочно экономическая помощь капиталистов) влиятельная посланница ЧК поручила Кусковой, Осоргину, Пошехонову… Думается, они не могли ей отказать. Русская диаспора во Франции (ни на одном из своих уровней) никогда не могла отрешиться от страха перед всемогущей ЧК, избавиться от ее опеки, даже когда эмиграция этого хотела (а ведь и не всегда хотела при том положении полунищеты, униженности, утраты былого социального положения, в котором жили изгнанники). Не могу избавиться от мысли, что на всплески бердяевского филобольшевизма и «революционности» эти тайные «условия» могли влиять, независимо от того, как философ сам объяснял эти странности и себе самому, и другим…

Кроме столь понятного страха за жизнь Бердяев мог даже испытывать некую благодарность к «солдатам Дзержинского», которые выпустили его на свободу (хотя, конечно, все же и не оставляли вниманием) – поговорили так мирно (без зуботычин), обсудили кое-что и отпустили пользоваться проклятыми, столь ненавистными демократическими свободами, и даже писать о любимом, о своем разрешили (лишь изредка вставляя, да еще иногда и петитом) какую-нибудь смехотворно-восторженную фразу о сталинской конституции или еще о чем-нибудь подобном). Да ведь благодарность эта могла и подпитываться по временам какой-нибудь помощью. Вот супруга философа Любовь Юдифовна посещает время от времени жену старого знакомого Семена Либермана Генриэтту Паскар (она здесь зовет себя Паскаль, так ведь и новый ее коминтерновский возлюбленный Фогель зовется здесь повсеместно Вожелем). До крайности легкомысленное любовное поведение зрелой Генриэтты слегка шокирует добрую католичку Любовь Юдифовну, но при этом она ведь так добра, Генриэтта, так щедра. Щедроты ее могут питаться только одним источником – бизнесом ее мужа Семена Либермана (будущего тестя парижской музы Маяковского Т. Яковлевой), потому что С. Либерман еще с петербургских пореволюционных времен был бизнесмен-большевик, помощник Ленина и Красина. С последним он связи и за границей не порывал, деньги они добывали вместе, себя, конечно, не обижали, но и о нуждах большевистских пеклись. Бердяев в своих отвлеченных трудах не забывал (петитом же где-нибудь) поблагодарить С. Либермана за помощь (не философскую, конечно, а вполне конкретную). Да и мирную смерть С. Либермана в США (выделив из многих смертей, косящих людей что в России, что во Франции, что за океаном) отметил Бердяев особым некрологом…

Сам Бердяев умер в 1948 году с чистой совестью, за письменным столом, не выпуская перо из рук, прославляя Сталина и держа Библию под рукой. Похоронен он был на старом кламарском кладбище, а на первом этаже его дома устроена ныне церковь Святого Духа (входящая в юрисдикцию Московской патриархии), иконостас для которой написал отец Григорий Круг.

Бердяев был не единственным известным русским философом в малоизвестном местечке Кламар. В доме 11-бис на улице Сен-Клу (rue de Saint-Cloud) жил с семьей в середине 20-х годов (с 1926 по 1928) философ Лев Платонович Карсавин. Он принадлежал к тому главному направлению Русского религиозно-философского ренессанса, начало которого было положено Владимиром Соловьевым (к направлению этому относят отца Павла Флоренского, отца Сергия Булгакова, Евгения Трубецкого, Семена Франка, Николая Лосского). Вместе с другими философами, обременявшими ленинскую Россию излишком культуры, Лев Карсавин был выслан из России на «корабле философов» в августе 1922 года, жил и печатался в Берлине, еще в 1925 году начал сближаться с евразийцами, а летом 1926 года переехал в Кламар, самое гнездо «левых евразийцев», на всех парах шедших к сближению с большевиками. В Кламаре посещала Карсавина его красавица сестра, знаменитая дягилевская балерина Тамара Карсавина.

Лев Платонович Карсавин стал главным теоретиком левого евразийства, он напечатал два десятка теоретических статей в газете «Евразия». Понятное дело, что Карсавин отстаивал подчинение индивида коллективу и возлагал большие надежды на гуманизацию большевизма. Понять подобную слепоту философа не так просто, но, может, Карсавин с еще более философским спокойствием, чем Бердяев, взирал на страдания русских крестьян и пролетариев…

В 1928 году Карсавин переехал в Литву и возглавил кафедру всеобщей истории в Каунасском университете. В Каунасе Карсавин читал лекции и писал по-литовски, издал пять томов своего фундаментального труда «История европейской культуры» (рукопись шестого тома была изъята при аресте и утеряна). При вторжении советских войск в Каунас друг Советов Карсавин не бежал на Запад, несмотря на уговоры домашних, и вскоре был уволен из университета. Какое-то время он еще возглавлял музей в Вильнюсе и, может, за эти годы успел познать в распятой Литве степень гуманизации большевизма. Тем более что вел он себя смело до безрассудства. Он, понятное дело, хотел пострадать. Но хотел ли он, чтобы пострадала его семья? Кто поймет душу философа?

Карсавин был арестован чекистами в 1949 году, получил десять лет лагерей (в соответствии с Конституцией, воспетой Бердяевым и Джамбулом) и был препровожден в Воркуту по этапу. Он продолжал писать религиозно-философские статьи и за колючей проволокой, создал кружок из заключенных, вел с ними духовные беседы и сгорел от чахотки в лагере Абезь, не дожив до своего семидесятилетия. Склони голову перед могилой зэка, вечно коммунистический Кламар…

Надо сказать, что в этом некогда столь «русском» Кламаре жило, умирало и даже было похоронено много наших соотечественников, некогда известных если и не всему «русскому Парижу», то уж наверняка всему «русскому Монпарнасу». Ну, скажем, похоронен здесь друг Бориса Поплавского, Константина Терешковича, Ильи Зданевича, Ивана Пуни и Пинхуса Кременя, уроженец польской (тогда еще русской) Лодзи Морис Блюм (или Блонд). Учился он на художника в Варшаве, не доучился (денег не хватило), уехал в Берлин (где и встретил впервые Поплавского), потом в Дрезден, в Лейпциг и, наконец, в Париж. Здесь он выставлялся на многих коллективных выставках (в том числе и в обжитой уже предыдущим поколением «Ротонде») и даже на нескольких персональных выставках. Названия иных из коллективных выставок, где он был представлен, свидетельствуют о круге его друзей – «Русские художники Парижской школы» (1961), «Малоизвестные большие художники» (1961), «Художники Монпарнаса» (1970), «Русский взгляд» (1974)…