Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Вторник 8 января. Париж. Я уже приобрел кое-какой опыт жизни в Ecole Normale. Знаю, например, что, когда приходишь утром к своему столу, а масла уже не осталось, то можно попробовать сходить на кухню и попросить у интенданта еще масла – иногда это увенчивается успехом. Вообще жизнь хоть и нельзя назвать голодной, но все же готовность еще чего-нибудь съесть почти постоянная. Столы на восемь человек, и все, что возможно, подается неразделенным. Накладывают сами, соблюдая некие неписаные нормы умеренности, а остатки уже откровенно доедают самые активные.

В какой-то момент у старших учеников Ecole Normale наступает полоса экзаменов agrégation (приблизительно соответствующих нашим аспирантским). Экзамены тяжелейшие, продолжаются по семь часов. Сдающие добросовестно предупреждают своих соседей по столу, что на обед им попасть не удастся. И вот тогда у оставшихся получается роскошное усиленное питание. Мне однажды довелось оказаться вдвоем за столом, который, как всегда, сервировался на восьмерых. Всего съесть не смогли, но все же изрядно продвинулись к этому. Остатками поделились с соседними столами.

Поразительным для русского человека образом к числу немногих вещей, от которых на столе кое-что все-таки иной раз остается, относится вино! Первое время я не мог удержаться, чтобы этим не воспользоваться. Но постепенно понял, что от вина отказываются те, кто собрался всерьез позаниматься.

Чего не остается на столе ровно никогда, это салата – хотя бы за восьмерых ели двое. Салат вообще играет за обедом ту ритуальную роль, которую по нашим представлениям должно было бы играть вино. Салат подается в огромнейшей миске, а отдельно к нему подается соус. В некий непонятный постороннему момент один из застольщиков, признанный по какому-то бессловесному тайному согласию самым уважаемым из восьми, встает и приступает к ритуальной операции под названием «размешивать салат». Только совершенно ничего не понимающему может показаться, что ничего тут хитрого нет. Операция длится долго, и все смотрят на нее почтительно и терпеливо. Какой же неизмеримой чести я удостоился однажды ближе к концу года, когда мне вдруг сказали: «Ну, Andréi, нам кажется, что ты уже дорос до того, чтобы размешать нам сегодня салат!»

У каждого есть в столовой свое определенное место. Но на то и свобода, чтобы даже это не было чем-то непреодолимо окончательным. Дело в том, что по неописуемой эколь-нормалевской свободе у учеников имеется неписаное право привести с собой в столовую приятеля – и даже приятельницу! Этим правом пользуются не очень часто, но пользуются. И если ты, придя к своему столу, видишь на своем месте незнакомца или, тем паче, даму, долг чести повелевает с легким поклоном отправиться к чужим столам в поисках местечка, где кто-нибудь не пришел.

Среда 9-е. Очередное занятие у Рену. На эти занятия я хожу совершенно регулярно. Отчаянное прогрызание полных грамматик как будто бы дало некоторые плоды: как кажется, я уже близок к тому уровню, который Рену считает само собой разумеющимся.

Манера Рену изумительна. Он все время говорит сам. Вопросов почти не бывает. Но это не потому, что вопросы задавать не полагается. Просто он так точно предвидит все возможные трудности, что успевает их прокомментировать раньше, чем зададут вопрос. Но, конечно, лишь те, которые законны при предполагаемой им исходной подготовке.

Однажды я все-таки, в нарушение этого общего стиля, рискнул задать вопрос: «Почему такое-то слово в стихе безударно?» Рену не мог представить себе, что слушатель не знает такой простой вещи. Он ответил: «Это-то совершенно очевидно. Вы, конечно, имели в виду не это слово, а следующее за ним. Его безударность действительно объясняется не так просто». И он аккуратно объяснил причины безударности следующего слова.

Вечер «русского отделения» Сорбонны на rue Férou. Среди прочих познакомился там с Ирен Гольденфельд (в более позднюю эпоху – Журдан), с которой вскоре стали приятельствовать. (Каковое приятельство не кончилось и поныне.)

13-е. Кино: «Le luci della varietà» Феллини.

18-е. TNP (Théâtre National Populaire): «Mère Courage» Брехта.

Понедельник 21 января. В 16 ч. в Ecole Pratique des Hautes Etudes Мартине открывает семинар «Применение понятия нейтрализации к значащим единицам».

Среда 23-е. Кино: «Le chien andalou» Бюнюэля.

Пятница 25-е. В 17 ч. баскский язык с Мартине у него дома в Sceaux.

Вторник 29-е. Начинаются мои еженедельные занятия на Radio Télévision Française (RTF) в акустической лаборатории у Моля (Moles): работа с новым американским прибором, именуемым сонаграф.

Кино (во дворце Шайо): «Les visiteurs du soir» Марселя Карне.

Суббота 2 февраля 1957. Гулял с Ирен в Булонском лесу. День теплый, весенний, уже можно сидеть на травке. Прогулял тем самым заседание Парижского лингвистического общества, не зная, что меня именно в этот день туда избрали.

Из письма от 6 февраля 1957

Жизнь полная, как никогда. Дней пять в Париже была весна и солнце. Всё было еще не настоящее, сейчас идут дожди, и настоящая весна будет только в марте, но я не могу оправиться от невероятного ощущения этих пяти дней. Я много слышал о том, что Париж прекрасен весной. Я ждал этого. И все-таки правда прекраснее всяких слов, и, поскольку я не поэт, то ничего схожего с тем смятением чувств, которое одолевает, превозмогает человека весной на набережной Сены, – передать не могу, и не стоит пытаться. Скажу только, что за эти несколько дней у меня несколько раз были мгновения, когда мне казалось, что прекраснее этого у меня уже не будет в жизни моментов. А если это кажется не после, а в тот самый момент; если хочется, чтобы так было всё время; если человек просто почти готов воскликнуть: «Остановись, мгновение, ты прекрасно», – то, наверное, это близко к правде. Я счастлив, что узнал Париж осенью – отнюдь не самый красивый, но достаточно красивый, чтобы смертельно поразить столь долго работавшее воображение, как мое. А теперь я вновь открываю Париж, и эти дни я был почти столь же опьянен и безумен, как в первую неделю октября. С каким счастьем я увидел, насколько еще далеко мне до мироощущения наших чиновников посольства, когда я ничего не вижу, кроме голубого-голубого неба, узорных шпилей Нотр-Дама и мутной воды Сены, когда слышу только собственное сердце и подсознательно остерегаюсь переходить улицы в произвольных направлениях. Счастье от солнца, которое заливает Париж, настолько неодолимо, что даже долгое отсутствие писем кажется мне зловещим только ночью и в дурную погоду.

Занятия идут, как если бы к ним приделали пропеллер, и количество моих знакомств среди лингвистов (да и прочих) таково, что, наверное, при нужде я мог бы всю неделю кормиться в гостях поочередно.