Генри Торо - Инспектор ливней и снежных бурь

Есть что-то недостойное в том, чтобы добиваться принятия закона, которому можно было бы повиноваться. Мы можем изучать законы материи для собственной пользы и когда нам это удобно, но настоящая жизнь не знает закона. Вряд ли можно назвать счастливым открытие закона, связывающего нас там, где мы до сих пор считали себя несвязанными. Живи свободно, дитя тумана! В том, что касается знания, все мы – дети тумана. Человек, который осмеливается жить, ставит себя выше законов в силу своего родства с их творцом. «Тот долг побуждает нас к действию, – говорится в Вишну-Пуране, – который не является для нас оковами; лишь то является знанием, что служит нашему освобождению; все остальные обязанности приносят нам лишь усталость; все остальное знание – лишь ловкость лицедея».

Удивительно, как наши истории бедны событиями или кризисами, как мало тренирован наш ум, сколь беден наш жизненный опыт. Я готов поверить, что расту быстро и буйно, и пусть мой рост потревожит это серое спокойствие, пусть мне придется пробиваться сквозь долгие, темные, удушливые ночи и периоды отчаяния. Хорошо бы, чтобы жизнь наша была пусть даже божественной комедией, но только не жалким фарсом. По-видимому, Данте, Бэньян и другие тренировали свой ум гораздо больше, чем мы. Они испытывали воздействие такой культуры, о которой в наших местных школах и колледжах даже не подозревают. В жизни (да и в смерти) Магомета было гораздо больше смысла, чем обычно бывает в жизни многих из тех, кого имя его может привести в ярость.

В тех редких случаях, когда человека посещает мысль (предположим, он в это время идет вдоль насыпи железной дороги), он не слышит, как мимо него проносятся вагоны. Но скоро, согласно неумолимому закону, наша жизнь проходит, а вагоны возвращаются.

Ветер, который повсюду гуляет,

На бурной Лауре репейник склоняя, —

Странник, пришедший из горных ущелий, —

Что ж твоих песен не слышу уж я?

В то время как почти все люди ощущают силу, влекущую их в общество, мало кто испытывает сильную тягу к Природе. Мне представляется, что в отношении к Природе люди, несмотря на всю их культуру, большей частью стоят ниже животных. Их отношение к Природе, в отличие от животных, редко бывает прекрасным. Как мало мы ценим красоту пейзажа! Нам нужно напоминать, что греки называли мир словом Kosmos что значит «Красота», или «Порядок», но нам не совсем ясно, почему они так говорили. Мы в лучшем случае считаем это филологическим курьезом.

Что касается меня, полагаю, что по отношению к Природе я живу жизнью пограничной, где-то на окраине мира, в который я совершаю лишь случайные и короткие вылазки, и мой патриотизм и верность государству, на чью территорию я, кажется, отступаю, подобны приверженности к патриотизму разбойника шотландской границы. Я охотно последую за блуждающим огоньком через самые невообразимые топи и болота, чтобы вести жизнь, которую я называю естественной; но ни луна, ни светлячок не показали мне, где та гать, которая к ней ведет. Природа – существо столь универсальное и огромное, что нам не удалось еще полностью разглядеть ни одной ее черты. Когда гуляешь по знакомым полям, простирающимся вокруг моего родного городка, обнаруживаешь иногда, что забрел совсем не в те земли, которые описаны в документах на право владения, и чувствуешь, словно гуляешь в далеком поле, на границе реального Конкорда, где юрисдикция его кончается и где нам больше не приходит в голову мысль, на которую наводит слово Согласие1. Земли ферм, которые я сам обмерял, межевые столбы, которые установил, смутно выступают из тумана, и нет такого химического состава, который мог бы закрепить их образ; они исчезают с поверхности стекла, а под ним смутно проступает картина, нарисованная художником. Привычный, знакомый нам мир не оставляет следа, и мы не будем отмечать его годовщины.

1 Concord – согласие, гармония (англ.).

На днях я гулял в окрестностях фермы Сполдинга. Я видел, как садящееся солнце осветило впереди величественный сосновый лес. Его золотые лучи падали на просеки, как на покои какого-то великолепного чертога. У меня было такое чувство, словно некое удивительное и блестящее семейство из древнего рода поселилось там, в той части страны, которую мы называем Конкорд и которая неизвестна мне; слугой их было солнце – они не ходили в гости в поселок – и к ним никто не приходил в гости. Я видел их парк, площадку для игр там, за лесом, на клюквенном болоте, принадлежащем Сполдингу. Сосны, подрастая, служили им коньками крыши. Их дом был невидим для глаза, сквозь него росли деревья. До меня доносились звуки сдержанного веселья, а может быть, они мне только послышались. Солнечные лучи, казалось, служат им опорой. У них есть сыновья и дочери. И они вполне здоровы. Проложенная фермером дорога, которая ведет прямо через их чертог, совсем им не мешает. Так иногда грязь на дне лужи видна сквозь отраженные ее поверхностью облака. Они никогда не слыхали о Сполдинге и не подозревают, что он живет по соседству с ними. Но я слышал, как он присвистнул, когда гнал свою упряжку через их дом. Ничто не может сравниться с безмятежностью их жизни. Их герб – простой лишайник. Я видел его на соснах и дубах. Их чердак – в верхушках деревьев. Политикой они не занимаются. Я не слышал шума трудовой деятельности, не видел, чтобы они ткали или пряли. И все же, когда улегся ветер и слышно было хорошо, я различил тончайший, сладостный, музыкальный гул, подобный тому, который доносится от далекого улья в мае. Возможно, то был звук их дум. У них не было праздных мыслей, и никто посторонний не мог видеть результатов их труда, потому что он не оставлял узлов или наростов.

Однако мне трудно вспомнить их. Их образ неуловимо исчезает из моей памяти даже теперь, когда я говорю и пытаюсь воскресить их в своем воображении и припомнить свои лучшие мысли. И только после упорных и долгих усилий я снова ощущаю их присутствие. Если бы не семейства, подобные этому, я бы, наверное, уехал из Конкорда.

Мы, в Новой Англии, обычно говорим, что к нам прилетает мало голубей и что с каждым годом их становится все меньше. В наших лесах для них нет корма. Таким же образом обстоит дело с каждым взрослым человеком: его посещает мало мыслей, и с каждым годом их становится все меньше и меньше, так как роща нашего ума вырубается: ее продают на корню, чтобы поддержать никому не нужное пламя честолюбия, или же пускают в переработку на фабрику, где от нее не остается ни сучка, на котором могли бы примоститься мысли. Они больше не вьют у вас гнезд и не выводят птенцов. Может статься, в какое-то более благоприятное время над ландшафтом ума промелькнет легкая тень крыльев какой-нибудь мысли, держащей путь на юг осенью или на север весной, но, взглянув вверх, мы не можем уловить суть самой мысли. Наши крылатые мысли оборачиваются домашней птицей. Они не взмывают ввысь и могут сравниться лишь с великолепием кур шанхайской породы или кохинхинов. А еще говорят: «Эти вели-и-кие мысли, эти вели-и-кие люди!»