Владимир Дружинин - Без переводчика

Яношик был казнен в 1713 году. С его именем на устах вставали новые бойцы. Крестьянская война продолжалась еще долго: ведь крепостное право в Словакии существовало до середины XIX века, гораздо дольше, чем в Чехии.

Яношик живет не только в песне, но и в пляске, которую мы видели в Стражницах, на сценах драматического и оперного театров, в самодеятельных кукольных представлениях, в изобразительном искусстве.

Сто лет назад ходил по словацким деревням и говорил крестьянам о вольности поэт Янко Краль. «Поля, луга, горы — все ваше», — учил он. «Рука, разившая панов, давно в земле», — с печалью отвечали ему. Чтобы пробудить силу народную, он создал поэму о Яношике и читал ее в хатах, у пастушьих костров. Иначе она не дошла бы до народа.

Не будет преувеличением сказать, что словацкая поэзия возникла под знаком збойницкой валашки. Збойника прославил Сладкович в поэме «Детван», к оружию звал народ Само Халупка в своем знаменитом стихотворении «Убей его»:

И дальше:

Призыв этот звучал во время восстания 1848 года, охватившего и Словакию, а в нашем веке стал лозунгом антифашистов. Современный композитор Ян Циккер посвятил ему оперу — вторую по счету словацкую оперу.

Есть в Словакии скульптор Фердиш Костка. Он продолжает традиции художественной керамики, начатые четыре столетия назад. Керамические изделия Костки перекликаются с рисунками чешского художника Йозефа Лады; оба черпают темы из родника народного творчества. «Копка картошки», «Обед в поле» — таковы темы Костки. Мог ли он обойти образ Яношика? Конечно, нет. Едва ли не самая яркая работа Костки — «Яношик с дружиной». Поразительной динамикой и силой проникнуты фигуры «горных хлапцев».

Снова ожил Яношик в дни борьбы против гитлеровцев, когда коммунисты подготовляли народное восстание, формировали в горах «дружины Яношика».

Вечером, полные впечатлений, мы вернулись в столицу Словакии.

Утро в Братиславе лучистое, веселое. Ветер согнал ночную мглу с Дуная, солнце высушило зеленые и красные крыши. На рынке, заполнившем кривые переулки против Мандерлака, под полосатыми зонтами лежат кабачки, зеленый, красный и желтый перец, яблоки, груши, персики, круглые зеленоватые плоды, похожие на кавказскую алычу, — лежат в огромных корзинах, грудами на лотках, в южном изобилии. Белеют круги брынзы, стоят высокие, узкогорлые кувшины со свежим холодным молоком, кружатся пчелы.

На площади Гвиездослава еще безлюдно. Дворники метут асфальт. К фонтану слетаются сонные голуби. Проехал большой автобус образцового детского очага; он объезжает по утрам клиентов и забирает ребят, а вечером развозит по домам. Такого обслуживания нет даже в Праге!

Из подъезда «Карлтона» шумной гурьбой выходят «свадебчане». Это словацкое слово, по-моему, не нуждается в переводе. Почему бы не внести его в русский язык? Жених и невеста из богатых винодельческих «дружств». Он из села Модра, она из села Пезинок. Чтобы сыграть свадьбу, сняли в «Карлтоне» отдельный кабинет и пировали всю ночь.

— Виват Пезинок! — кричат родные невесты.

Родственники жениха не остаются в долгу. Они откликаются громогласным:

— Виват Модра!

По обычаю, жених должен внести свою подругу в дом на руках. До дома десятка три километров, но на площади ждет легковая машина, нанятая женихом. Он поднимает рослую, полногрудую, кареглазую девицу и под крики «Виват!» в честь молодых, в честь Модры, Пезинока и других населенных пунктов несет к «татре». Дворники перестают мести, вокруг свадебчан толчется кучка любопытных. Наконец «татра» и оба грузовика с родными и гостями трогаются в путь.

С утра хочется выйти на Дунай. Меня, выросшего на Волге, неизменно манит большая река. Набережная сейчас пустынна. Но в речном порту, на южной окраине города, жизнь кипит круглые сутки.

И вот пристани, лязг лебедок, стальные тросы, притянутые на берег, через которые надо шагать, высоко задирая ноги. И милые моему сердцу совсем волжские запахи речной воды и смолы. Сопровождает нас невысокий, очень подвижный товарищ средних лет, лысоватый, но с живыми, юными, ясно-голубыми глазами и румянцем во всю щеку. Это Вит Правда, редактор портовой многотиражки и автор книжки «Лучшие работники водного транспорта», врученной мне на память. Так как некоторые общие данные о Дунае читателю могут быть полезны, я приведу их из книжки Вита Правды:

«Дунай, величайшая после Волги река в Европе, имеет бассейн площадью в 817 000 квадратных километров; пробегает от истока в Шварцвальде до впадения в Черное море 2850 километров, из которых 2380 километров судоходны. Для нашего внутриконтинентального государства Дунай служит воротами в широкий мир. Разве нельзя от нас проплыть, не огибая Западную Европу, до Белого моря?»

Вит Правда пишет дальше, что тупая жадность капиталистов, их раздоры между собой и ненависть к Советскому Союзу постоянно сковывали плавание по Дунаю, превращали эти природные ворота в узкое оконце…

Мы на пристани. Трехцветный чехословацкий флаг плещется на корме «Моравы». Гигантский стальной журавль-кран нагибается над теплоходом и достает из трюма советскую пшеницу. Вкусный хлебный дух идет из трюма. Завтра «Морава» и ее баржи примут сельскохозяйственные машины для Болгарии, ткани для Румынии и многое, многое другое и снова отправятся в путь.

Такой теплоход — с высокими бортами, с белой одноэтажной надстройкой, отодвинутой к корме, — берет на буксир десяток, а то и больше барж. Но это не значит, что плавание по Дунаю спокойное. Вовсе нет! Бывает что и два теплохода с трудом ведут одну баржу.

Если природа Средней Европы еще таит где-нибудь грозные опасности, то это прежде всего на Дунае.

Как многие словаки, Вит Правда говорит живо, увлекательно. Паличек исчез в машинном отделении судна, а мы с Правдой стоим на носу, у якорной лебедки, и мне виден путь, предстоящий «Мораве».

Отчалит она с восходом солнца. Звонким гомоном встретит ее Остров корморанов, — сотни этих птиц-рыболовов гнездятся там на высоких ветвистых черных тополях. Однако речникам некогда будет любоваться корморанами, так как здесь «бродовый усек» Дуная, его самый мелководный участок. До мельчайших подробностей знает реку рулевой, вся она, со всеми островками, мысами, банками, впечатана в его память, но без лота «бродовым усеком» не проплыть. Быстрые воды перекатывают песок, смывают отмель и наносят ее в другом месте, тут срежут мыс, там насыплют новый. До самого Будапешта экипаж начеку, матросы то и дело меряют глубину, погружая полосатый черно-бело-желтый лот. Дальше опасность наскочить на мель уже невелика. Но приближаются Железные ворота! Дунай прорывается там сквозь хребты Трансильванских Альп.