Георг Даль - В краю мангров

Никто не назвал бы нас красавцами, наверно мы выглядели неладно скроенными, зато мы прокладывали путь новому, были первыми наземными позвоночными. Орел и лебедь, райская птица и газель — все они побочные ветви нашего развития.

Я мог бы увидеть наш «дебют» даже сегодня ночью, если бы мог перенестись достаточно далеко от нашей маленькой сумрачной планеты в другую галактику, за триста миллионов световых лет, и если бы мои глаза, которые несравненно слабее глаз сапсана или скопа, были способны преодолеть фикцию пространства, подобно тому как моим мыслям порой удается преодолеть фикцию времени, во всяком случае обнаружить в нем прерывность, нащупать «складку» в измерениях.

В черной воде отражаются звезды, с болотного озера за лесом доносится странный, точно вопрошающий крик кваквы. О чем она спрашивает? Быть может, о том, почему луч света от одной из этих блестящих точек там, вверху, космическая искорка поколебала законы наследственности и сделала одного из ее предков археоптериксом, а одного из моих — первобытным млекопитающим? Или о том, что же такое луч?

Волновое движение. В конечном счете, наверно, вся материя: энергия, песок, звезды, мысли — только лишь волновые колебания, ритмы. И наша вселенная, которую мы не можем представить себе ни конечной, ни бесконечной, есть сумма всех ритмов. Музыка сфер, говорили древние.

Вопрос кваквы все еще звучит в моих ушах, когда я — шагаю по песку к лодке.

Отталкиваемся шестами и идем дальше вдоль берега. Пройдя километр-другой, делаем новый замет. Горка серебра и перламутра на носу чалупы с каждым разом становится все больше.

После четвертого замета сетный мешок особенно тяжелый. Вытягиваем его из воды и слышим своеобразный звук, будто рычание. В неводе лежит что-то плоское, блестящее, цвета ила. Угрожающе извивается длинный, как хлыст, тонкий хвост.

Один из ребят осторожно приподнимает сеть, другой хватает этот скользкий хлыст и выбрасывает на песок здоровенного хвостокола.

У основания длинного хвоста — два плоских зазубренных шипа. Один из них, сантиметров пятнадцать в длину, вздернут; другой, покороче, частью скрыт в тканях. Это запасное оружие. Когда сломается первый шип, второй поднимется и заменит его.

Если нечаянно наступишь на такого ската, притаившегося на дне в тине или песке, он обовьёт ногу хвостом и вонзит в нее шип. Нередко шип так и застревает в ранке. Зазубрины не дают выдернуть его, а если попробуешь вытянуть, порвешь и мышцы и сухожилия. В крайнем случае остается только протолкнуть шип насквозь и вытащить с другой стороны. Слизь ската довольно ядовита, к тому же рана почти всегда загрязняется.

Ничего удивительного, что в прошлом индейцы полуострова Гуахира делали из грозных шипов хвостокола наконечники для своих отравленных стрел.

Здесь, в заливе Морроскильо, скатов порядочно, попадаются величиной со стол. Мы убиваем их десятками во время ночного лова. Кое-где на побережье их едят.

Казалось бы, какие могут быть враги у хвостокола. Но враг есть, и нешуточный. Рыба-молот — любительница скатов. Когда препарируешь крупную рыбу-молот, частенько находишь в ее теле шипы хвостокола.

Один из моих помощников вытягивает за хвост ската и кладет его на корягу. Удар ножом — и плоская хрящевая рыба обезврежена. Второй удар перерубает позвоночник возле головы. Убитого хвостокола швыряют на песок подальше от воды.

Уже светает, когда мы делаем последний замет в маленьком заливе южнее Гуакамаи. Утки летят искать корм, парят пеликаны, в лозняке послышались птичьи голоса.

Стая гудзонских кроншнепов потянулась домой, в канадскую тундру.

Даже если бы я не знал, где их родина, я бы тотчас сказал, что не в тропиках. У постоянных жителей тропиков другой наряд, оперение спинки не повторяет краски просторов крайнего севера. В тропиках родичи гудзонского кроншнепа обитают в Андах, на холодных суровых парамос.

Мои помощники тянут невод. Я стою напротив сетного мешка, смотрю, есть ли рыба. Есть, вон рябь сморщила блестящую опаловую пленку, которой море затянуто сейчас, в перламутровом утреннем свете.

Еще рябь, да какая! Это уже, видно, крупная рыба. Хоть бы не нашла слабины, а то уйдет. Рукава не очень-то прочные, следующий невод надо будет связать из нити погрубее. Лучше всего из льняной, если смогу раздобыть, она крепче хлопчатобумажной.

Сетный мешок все ближе и ближе… Здесь, у самого берега, есть желоб — калета, как говорят рыбаки. В нем сейчас воды по пояс, а может, и больше.

Да, а где же та рыбина?..

Вон она мечется, еще не вырвалась!

— Сабало! — кричит Хуанчо, приметив над водой длинный, узкий плавник.

Теперь и я вижу, что это сабало, как в этой стране называют тарпона. Конечно, грех ловить его неводом, не давая ему проявить свою изумительную силу и быстроту. Но на крючок тарпон в море не идет, во всяком случае в здешнем заливе. Может быть, пойдет в устьях рек и в лиманах? Я еще не пробовал. Для спортивного лова тарпона нужна дорогая снасть.

Выскочит или попадет в мешок? Пять пар глаз устремлены на воду, четыре пары темных рук с удвоенной силой тянут невод.

Карамба, остановка! Сеть зацепилась на дне за корягу или еще за что-то.

Агустин сбрасывает рваную рубаху и брюки и идет отцеплять. У самого мешка останавливается и ощупью, пальцами ног, ищет нижний подбор. Вот он нагнулся, исчез под водой. И тотчас опять появился. Невод свободен! Я хватаюсь за канат.

— Тащи, ребята!

Осталось каких-нибудь десять метров.

Вдруг что-то взмывает метра на полтора над водой! Будто полумесяц из блестящего серебра с человека длиной. И на миг замирает в воздухе, как воплощение силы и красоты. Изящные линии, зеленые и серебристые, и огромные глаза, темные, как морская пучина…

В следующее мгновение великий тарпон падает… за сетью.

Рыбаки обескураженно провожают его взглядом. Воздух сечет испанская брань.

А я молчу. Мне не нравится жесткое мясо тарпона. Можно, конечно, продать серебряного короля морей за какие-то жалкие песо; местные женщины разрубят его, зажарят на свином сале и отнесут на рынок. Что ж, ведь продавал и впредь не застрахован, но радости мне это не приносит. К тому же в лодке уже полсотни килограммов рыбы, а больше нам и не сбыть в деревне.

Мешок на берегу, и мы опоражниваем его. Несколько полосатых исабелит — пухлых, как юные девушки, длинная, похожая на торпеду испанская скумбрия, желтый полиприон, корбинаты и здоровенный робало килограммов на пять. Ну конечно, он уже продырявил сеть. Зазубренные края его жаберных крышек остры, как нож, а все-таки длинное рыло застряло в ячее.

Складываем невод и идем домой. Десять километров мимо кокосовых пальм, по светлой утренней глади тропического моря.