Ник Лухминский - Большое путешествие доктора Пенна, которое скверно началось и еще хуже закончилось

В предрассветных сумерках в нескольких милях от места крушения прошла истрийская шебека. Венецианцы возвращались в Адриатику из вод близ Фасоса. Пенн видел не только фонари на палубе, но и теплые внутренности каждого человека на борту. На судне, защищенные со всех сторон деревом и пенькой, сладко спали, вытянувшись на досках, матросы. Док решил, что спасен. Он не мог поднять руку, чтобы помахать, но был уверен, что его и так видят; не сомневался, что судно изменит курс; наверняка рулевой уже переложил руль, просто корабль тяжело нагружен и слишком медленно разворачивается. Док представлял, как вахтенный на шебеке увидел обломки на волнах и кричит: «Кажется, там кто-то живой, нужно подойти ближе!» Пенн представлял себе это и сам чувствовал, что не слишком далек от истины. Затем он представлял, как капитан, еле проснувшись, отвечает: «Святый боже, конечно, скорее туда!» Вот здесь Пенн сам чувствовал, что от истины он скорее далек. Он стискивал зубы и снова и снова представлял себе, как капитан опускает босые ноги на палубу и восклицает на каком-то своем языке (какой у них язык? А черт с ним, пусть восклицает по-английски): «Святые угодники, да мы станем убийцами, если не поможем!» Но теплый сонный корабль показал левый борт, развернулся кормой и стал тихо растворяться в желто-фиолетовом пространстве впереди. Док закричал.

Поднялось солнце. Прямо из солнечной ряби на морской поверхности, с юго-востока вышла галера. По одному зеленому шелковому знамени было на каждой из трех ее мачт, на носу стоял молодой бей в больно-глазам-малиновом кафтане, называемом энтери, и белом тюрбане – таком высоком, что едва ли мог сам достать рукой до его верхушки. Из Алеппо в Стамбул возвращался Эсад-паша из рода Кёпрюлю, сын великого визиря. Он вез богатые подарки: выращенный на юге Хейджада сладкий кофе, спряденные слепыми женщинами в подвалах Тикрита катушки золотых и серебряных нитей, а также девственных рабынь, угрюмых шииток из племени Ак-Коюнлу. Галера шла прямым курсом на обломки.

Доктор Пенн напряженно смотрел вперед. Как врач он понимал, что жить ему осталось несколько часов. От жажды он уже чувствовал глубокую дурноту и мог потерять сознание в любой момент. Дождаться следующего корабля он вряд ли смог бы. Турок разложил подзорную трубу, чтобы посмотреть, не прибьет ли Аллах к борту что-то полезное, и увидел англичанина, цепляющегося за бочку. Пенн почувствовал взгляд на своем сожженном солнцем лице, на ссадненных и воспаленных руках и тревогу холеного мужчины, который никогда в жизни не видел умирающих. Пенн чувствовал, как он подзывает на своем языке другого человека – одетого проще, более старого, с более жестоким лицом – да, того самого, кто отвечает за невольников на веслах.

– Там какой-то человек, – сказал бей, и Пенн, хоть не знал ни слова по-турецки, понял его.

– Англичанин и голландец, что-то в этом духе. Видите, он белобрысый, – ответил начальник конвоя, и Пенн очень хорошо понял его.

– Может быть, он нам пригодится? На веслах например.

– Что вы, он же почти труп, зачем гадость всякую подбирать.

– Это верно.

Пенн тяжело дышал. Галера шла рядом. Не менее шестидесяти несчастных, по трое на банке, ударами весел толкали ее вперед. Англичанин мог видеть весла, опускающиеся в воду всего в нескольких футах, но не мог пошевелиться, чтобы вместе со своей бочкой подплыть ближе и уцепиться за лопасть одного из них. Он не пытался кричать, понимая, что его участь уже решена, и равнодушно разглядывал повторяющийся узор по краю фальшборта. Его душила обида. Если бы он родился с карими глазами и черными волосами, был бы шанс, что его, хоть и слабого, хоть и умирающего, поднимут на борт. Вдруг он чей-то родственник или сосед, вдруг его жизнь чего-то стоит. Будь у него такое же лицо, как у бея в белом тюрбане, его бы обязательно подняли на борт, ведь люди с такими ухоженными бородами наверняка могут отблагодарить за спасение.

Но ничего этого не будет, и скоро Пенн умрет. Он был бы готов отпустить бочку и утонуть прямо сейчас, но как врач знал, что нет ничего страшнее агонии человека, который тонет, будучи в сознании, а потому хватался за жизнь до последнего.

На малом расстоянии от первой кадирги шла вторая – не так богато украшенная. Пенн уже не имел сил радоваться и смотрел на нее исподлобья таким взглядом, что любой, встретившийся с ним глазами, должен был бы умереть.

Образцовый слуга Эсад-паши по имени Селим с куршеи на носу второй галеры смотрел в море и в пенном следе впереди идущей галеры, более тяжело нагруженной и богато украшенной, увидел человека. Он крикнул, чтобы несчастному кинули веревку, и вдруг с палубы кто-то, чей голос исказился от изумления и ужаса, воскликнул: «Эсад-паша!» Тотчас, повинуясь окрику, гребцы подняли весла. Трое матросов обвязались швартовочными канатами и бросились в воду.

Когда Эсад-пашу подняли на борт, Селим был так обескуражен его видом, что закрыл лицо рукавом. Сын всемогущего Фазыл Мустафы не мог подняться на ноги, не мог произнести ни слова. Жестами он дал понять, что ему нужна вода – ему тут же принесли воды, винограда и фиников, и он набросился на воду, игнорируя остальное. На нем не было ни верхней одежды, ни тюрбана, благородные черты искажала гримаса мучения. Тут же, хоть спасенный сам не находил в себе сил говорить, стало очевидным ужасное преступление, совершенное против него: он не сам упал за борт, предатели, бывшие с ним на кадирге, заковали его в железо, чтобы он наверняка утонул.

На всем втором корабле Селим был наиболее приближенным к паше человеком и носил самое дорогое платье, поэтому он, не поднимая лица, снял с себя энтери и накинул на плечи спасенному. Прибежал мастер, принес инструменты, чтобы снять с сына визиря позорное железо – тот был близок к безумию и смотрел так, словно никого не узнавал. Однако вскоре, поняв, что здесь к нему проявляют подобающее уважение, немного успокоился, позволил расковать себя и проводить в каюту.

На палубе Селим и его люди остались, чтобы обсудить увиденное. Они спорили, кричали – каждый доказывал другому, что больше него возмущен беззаконным покушением на жизнь человека происхождения столько высокого. Покричав, сошлись во мнении, что среди команды головной галеры оказались мерзавцы, позарившиеся на богатства из Аравии. Однако – в том мог убедиться всякий – злодеи не предпринимали никаких попыток скрыться. Уверенные в безопасности и безнаказанности, они шли себе как шли прежде – вероятно, полагая возможным прибавить парусов и ускользнуть в любую из ближайших ночей.

Селим рассудил про себя, что вознесется выше, если сумеет защитить имущество визиря, и составил хитрый и смелый план. Не медля, он велел передать на первую галеру просьбу остановиться и оказать помощь. Людям на своем судне он раздал все огнестрельное оружие, какое было на борту, и приказал изготовить к бою шесть пушек.