Юрий Федоров - Державы для…

Кабачишко Иван Ларионович выбрал самый что ни на есть тишайший. Хозяин повел их в отдельную комнатку. Половой захлопотал вокруг стола, и купец начал разговор: мол, ошельмован и ограблен компаньоном среди бела дня, просит помощи и в долгу не останется…

— А это куда? — спросила Наталья Алексеевна, показав камень, отливающий на изломе желтым.

Григорий Иванович ткнул пальцем в одну из ячеек корзины.

Наталья Алексеевна, радуясь возвращению домой, суетилась, стараясь побыстрее уложиться. Она скрывала свою радость, но глаза и торопливость выдавали ее с головой.

Корзина, стоявшая на полу, сплетена была хитро: как соты пчелиные. Кильсей постарался. Григорий Иванович только намекнул, какую корзину ему надобно, а через день уже корзина была сработана Кильсеем.

— Такую хотел, Иванович? — спросил Кильсей.

— Вот молодец, — оглядев корзину, обрадовался Шелихов. — Руки у тебя золотые.

В корзине в каждой ячейке, как яичко в гнездышке, лежали куски медной руды, точильного и известкового камня, слюда, хрусталь, глина. Все это собрали ватажники, ходившие по всему американскому побережью. Строго-настрого наказывал Григорий Иванович, снаряжая в поход работных, записывать, где что есть в недрах земных: о звере или же птице, деревьях, кустарниках или травах. Требовал вести аккуратную опись американского берега, больших и малых островов, которые встретятся. Наказывал описывать бухты, реки, гавани, мысы, лайды, рихвы, камни, видимые из воды, свойства и вид лесов и лугов на новых землях.

Кое-кто из мужиков противился: зачем-де это? Чесали в затылках. Но большинство ватажников были давними мореходами и понимали, что опись такая дело наиважнейшее для промысла морского, и работу выполняли тщательно. Вот камни многих смущали. Сомневались мужики. Камень он и есть камень. Его где хочешь набросано предостаточно. Но Григорий Иванович на своем стоял твердо: по цвету, по виду, по весу необычные камни собирать и ему показывать. Объяснял:

— Мы здесь такого наворочаем, ежели руды себя выкажут.

Ватажники поначалу робели: вот-де, мол, нашел. Не видывал такого раньше… И выложит мужик камешек, другой. А потом по мешку притаскивали, да еще и спорили: «Таких не было, ты взгляни». Горячились. Не один десяток корзин сплел Кильсей, и все они были забиты образцами каменных углей и руд, обнаруженных ватажниками.

Долгими часами Григорий Иванович гнулся над столом, записывая, где и когда были найдены сии камни, сколь обширны залежи руд, каковы подходы к месторождениям. Плавал фитилек в тюленьем жиру, перо скрипело, в стену толкался недовольно ветер, наваливался на дверь, завывал в трубе. А Григорий Иванович, откладывая перо, брал камни, подносил к огоньку и щурил глаза. На изломах камни вспыхивали цветными искрами, играли гранями: строчками через камни тянулись цветные прожилки. Вглядываясь в эти причудливые письмена, Григорий Иванович задумывался о днях завтрашних. Иногда он откладывал камень и тер глаза. Лицо у него посерело, щеки запали, под глазами легли тени.

Однажды, сидя у плавающего фитилька, Григорий Иванович неожиданно почувствовал, что его будто толкнули в грудь. Это было так неожиданно, что он выронил камень. Острая боль рвала грудь. Григорий Иванович упал головой на стол. Из опрокинувшейся чернильницы выплеснулась черная струйка, побежала по разлетевшимся бумагам.

С трудом держась за крышку стола, он поднялся, отодрал дверь от обледенелых косяков. В лицо пахнуло морозным паром. Он тяжело сел на заметенное снегом крыльцо.

— Ах ты… Будь ты неладно, — выговорил слабым голосом. В глазах плыли радужные круги.

Крепостица спала, ни в одном оконце не видно было огонька. Меж дворов гулял ветер.

«Цинга? — подумал Григорий Иванович. — Нет, это другое».

А ветер нес поземку, навивал сугробы. Мертвая вьюга разыгрывалась над Кадьяком. Страшная вьюга. Это не тот бешеный порыв ветра, что завертит, закрутит, закружит снежные сполохи, рванет вершины деревьев, прижмет к земле кусты, попляшет на дорогах, да и, глядишь, стихнет через час, другой. Здесь все по-иному. И ветер вроде несилен, да и не видно пляшущих столбов снеговых, не гнутся деревья, не ложатся кусты, но с одинаковой силой, ровно, из суток в сутки, метет и метет ветер снег, крепчает мороз, и вот уже не видно ни тропки, ни дороги, да и сами дома тонут в растущих сугробах. С крышами, с трубами заметает их мертвая вьюга. И плохо охотнику оказаться в такое время в тундре или в тайге.

Пронзительная тоска сжала сердце Григория Ивановича. «Вот, ушел за край земли и сгину здесь однажды».

Просматривая коллекцию перед погрузкой на галиот, Григорий Иванович неожиданно вновь почувствовал боль в груди. Шелихов оглянулся на жену, но Наталья Алексеевна не поднимала от корзины головы. «Ничего, скоро дома будем. А там и стены лечат».

Топая, вошли мужики, взяли корзины. Кильсей пытливо глянул на Шелихова:

— Что с тобой, Иваныч?

Шелихов поднялся, но его качнуло, бросило в сторону. Мелькнула мысль: «Не удержусь, упаду». Ткнулся боком на лавку.

— Ничего… ничего…

К нему кинулась Наталья Алексеевна, но он отстранил ее и поднялся, вышел с мужиками из избы.

Галиот «Три святителя» стоял у причала, лоснясь под солнцем свежеосмоленными бортами. В вантах посвистывал ветерок. Самойлов, снаряжая байдары, пошумливал на мужиков. Но голос у него был добрый.

— К конягам пора идти! — крикнул он, увидев Шелихова. — Заждались, наверное.

Шелихов в ответ только рукой махнул и заторопился к трюму — поглядеть, как укладывают корзины с коллекцией камней. Это был для него самый ценный груз, дороже дорогих мехов. Вылез из трюма довольный. Корзины уложили как надо. Увязали добро, да еще к принайтовали к пайелам, чтобы подвижки какой в качку не произошло. Помнили старый случай, когда груз подвинуло и едва-едва галиот не перевернуло.

С берега Самойлов зашумел недовольно:

— Григорий Иванович, что тянешь-то? Надо идти. Ветрило, видишь, какой? А ежели еще пуще разыграется?

Шелихов легко — как будто и не было боли в груди — сбежал по трапу и заторопился к байдарам по звонкой гальке. Потеснив одного из устиновских молодцов, сел за весло.

Степан — видно было, как напряглись у него жилы на шее — оттолкнул байдару от берега и, наваливаясь пузом на борт, крикнул:

— Давай, ребята! Греби!

Ударили весла, и байдара, преодолев прибойную волну, вынеслась на простор гавани.

Стремя байдару в открытое море, Степан гаркнул мужикам:

— Навались!

Мигнул Григорию Ивановичу шальным своим оком: хорошо-де, мол, хорошо!

Оклемался мужик по весне, а то совсем заплошал было. Боялся за него Григорий Иванович, шибко боялся. Свалится, думал. Наталья Алексеевна каких только трав не варила, но подняла мужика.