Дмитрий Курилов - Маёвский букварь

Разумеется, я ответил «Здóрово!»

Отправляясь на это задание, я допустил досадный промах – по легкомысленности не захватил с собой полотенце и сменную одежду. Душевые у кооперативщиков ещё не были построены. Я попрыгал по берегу, напялил джинсы и майку и отправился интервьюировать основного кооператора.

Кооператор решил шикануть и повёз меня ужинать в аэропорт «Шереметьево» – почему, до сих пор для меня остаётся загадкой. Ну, кафе и столовые вечером в советской Москве были уже закрыты, это ясно. Но что – на Ленинградском шоссе приличного ресторана поближе не нашлось?

Видимо, не нашлось. Или кооператор решил сэкономить.

Мы довольно долго ехали к аэропорту, потом долго кушали и беседовали, потом они довезли меня до родного МАИ, а до общаги я уж добирался пешком.

Утром у меня заболело горло, тонзиллит постепенно перешёл в фарингит, фарингит в ларингит, ларингит в бронхит, бронхит выражался громким неподавляемым кашлем, плюс лёгкие начали посипывать да похрипывать – и через пару дней мой щуплый организм стал подавать явные признаки бронхиальной астмы.

Лечение заняло месяца два с половиной. Я глотал микстуры, таблетки, ходил на процедуры в поликлинику – ничего не помогало. Напросился поболеть к однокласснице Маринке, она меня уложила на полу и очень переживала, что я её скомпрометирую перед её тогдашним женихом.

В конце концов, я уехал болеть в Кострому.

Как вылечился – уж и не помню. Видимо, с зимой пришёл более сухой воздух, и бронхи мои поуспокоились.

А статья моя в «Собеседнике» так и не вышла – Подобедов объяснил мне, что редактора не устраивает мой стиль – слишком уж он, типа, кондовый. Не знаю – я старался, как мог. Живописуя. То есть врал, конечно.

Обидно, однако. Бултыхался, жизнью рисковал.

И кооператор в накладе остался. А, может, и не остался. Может, ему подослали потом более опытного журналиста. Который не бултыхался, а молча стоял на берегу.

А потом сел и написал красивую статью про гибкое чудо виндсёрфинга.

Ну и семь ему футов под килем.

Волоколамское шоссе

А это просто одна из песен, сочинённая на первом курсе МАИ. Далеко в народ она так и не ушла, но Жене Меренкову, вечному студенту из соседней комнаты, а по совместительству предводителю нашей тёплой компании КСП шестого факультета, очень нравилась. По-моему, это единственная песня, которую он выделил из всего моего творчества и запел своим вдохновенно-гнусавым голосом.

Судите сами: бред, конечно, но вместе с тем какая-то милая непосредственность. Кстати, Покровкой я тут, как приезжий не-москвич, называл не Покровский бульвар, а парк Покровское-Стрешнево.

Волоколамское шоссе…

Маёвца улица родная…

И как по взлётной полосе,

Гоняю сессией замаян…

Туда-сюда вдоль по шоссе…

Сидит в трамвае номер шесть

Такая странная девчушка -

И верим мы в чужую лесть,

Почти не глядя друг на дружку…

Сидим в трамвае номер шесть…

А за окном идут дожди

От Лужников и до Покровки…

Ты подожди… не выходи

До следующей остановки…

Ой, погоди, не выходи!

А где-то там в моём МАИ

Гудит бетонка сачкодрома…

Аудитории твои -

Мне как очаг родного дома…

Там, где-то там, в моём МАИ…

Как самолёт, летит трамвай,

Вдоль по взъерошенным проспектам,

И освещая вечный май,

Торчит кирпич Гидропроекта…

А вдоль шоссе летит трамвай…

Волоколамское шоссе…

Широкий ряд домов высотных…

А я бегу… спешу, как все…

От воскресенья до субботы… -

Волоколамское шоссе…

Волоколамское шоссе…

Воспиталка

Звали её банальнее некуда: Марья Ивановна.

Бóльшую часть жизни она проработала надзирателем в женской тюрьме. А по выходе на пенсию устроилась воспитателем в общагу рабочего общежития СМУ № 626 тёплого города Алушты.

Где мы с ней и столкнулись.

Мы – это сосланные строить базу МАИ студенты, завалившие зимнюю сессию.

Но здесь, в Крыму, нас сразу невзлюбили отнюдь не за это. А за то, что мы – москвичи.

Мало того, что невзлюбили, так ещё и приставили воспитателя – как к несовершеннолетним.

В общагах МАИ никаких воспитателей не было.

А тут – на тебе. Конечно, мы восприняли явление Марьи Ивановны как некий канцелярский казус. Как нечто сюрреалистическое и гипертрофированное.

Гипертрофия её начиналась с фигуры: толстые ноги, толстая голова, грязные волосы, склочный голосище – совсем не как у Фаины Раневской – а так, ну вылитая фрёкен Бок из советского мультика про Карлсона.

В Красном уголке, где должны были собираться время от времени общежитейцы – например, у голубого экрана или за шахматной доской – Марья Ивановна устроила себе рабочий кабинет.

И даже написала часы приёма – по полтора часа два раза в неделю.

В остальное время она единолично отдыхала – смотрела в телевизор. Возможно, играла сама с собой в шахматы. Разговаривала с бюстом Ленина, скучавшим в углу.

Иногда вспоминала о работе и, взяв у комендантши ключ, неожиданно врывалась в наши комнатушки.

Жара стояла неимоверная – лето, Крым. Лежишь, бывало, голый под одной простынёй, млеешь после работы.

Тут вдруг дверь распахивается и – здрасьте! – Марья Ивановна!

И сразу – шасть в тумбочку, где припрятаны трусы с носками.

Видимо, у неё на это дело нюх.

А к шмону-таки просто призвание. Одна незадача – карцера на нас нет.

Но поорать да постращать можно. И потыкать носками и трусами – мол, что это?

И я встаю, гордо завернувшись в простыню древнеримским патрицием, и метафора на уста так и просится. И возмущённо вещаю Марье Ивановне, как попсовая звезда – жёлтопрессному журналисту:

– Да как вам не стыдно копаться в моём грязном белье!

И на пару секунд ей становится стыдно.

А потом она почему-то обижается – с крупными слезами в тоскливых глазах.

– Эх, вы… – говорит она, отбрасывая носки с трусами. – А ещё москвичи… А ещё студенты…

И одаривает таким страдальческим взглядом, что становится очень не по себе.

Вся её жизнь, всё её грустное существование в этом взгляде: двадцать лет в тюрьме, чужое грязное бельё и полное, беспросветное одиночество.

Безнадёжно глядя перед собой и не глядя на меня, Марья Ивановна уходит, унося своё одиночество в Красный свой уголок, где она плюхается в кресло и смотрит телевизор – до утра, пока не уснёт…

Г

Голь на выдумки хитра

У Ленки Фокиной тётка работала в конюшне зоопарка. Ленка иногда водила туда знакомых – покататься на лошадях. А когда заболел жеребёнок, даже повела ребят в ночное.

Нужно было постоянно дежурить у «постели» больного. Днём это делали служащие зоопарка. А ночные дежурства организовала Ленка.

Чтобы было нескучно, ребята ходили туда целой компанией.