Дмитрий Курилов - Маёвский букварь

– И вообще, Димыч, у нас же пузырь! – аргументировано агитирует Лёшка. – Ты что, хочешь, чтоб мы его вдвоём уничтожали? Не увиливай. Не нарушай традицию.

Я не стал расспрашивать, в чём эта самая традиция – не в плясках же троих молодых мужиков под ёлкой? Весёлые ребята сами мне объяснили, что скучать не придётся – под ёлкой этой полно всяких баб.

Находилась эта городская ёлка на той стороне великой русской реки Волги. Автобусы с троллейбусами в новогоднюю ночь не ходили. Равно как и такси. Все водители сидели дома и мирно пили, тупо глядя в телевизор на Лещенку с Кобзоном.

– А Волга уже застыла? – почему-то спросил я.

– Застыла! Метра на полтора промёрзла! – уверенно заявил Дохлый Клюв.

Это был серьёзный аргумент.

И мы пошли пешком через Волгу по этому толстому льду.

Праздник под городской ёлкой был довольно убогий. Вокруг скучало десятка полтора человек разного возраста и пола, то и дело поглядывая на высокую ёлку. Ёлка сияла, огоньки по гирляндам туда-сюда бегали, но музыки почему-то не было. Пока не пришли мы с портативным кассетным магнитофоном. Потехин-старший-брат включил его на полную мощность, и вокруг нас тут же образовался тесный круг почитателей.

Типа, все ждали веселья, и вот оно – пришло.

Особенно веселилась одна подвыпившая молодая бабёнка. Она толкалась, прыгала и то и дело спрашивала, почему я такой грустный.

Я растерянно пожимал плечами.

Мы поплясали песни три под Розенбаума, и веселье стало как-то иссякать. Девица всё прыгала, только теперь спрашивала не только у меня, а и у Дохлого с Потехиным-старшим-братом, почему мы все такие грустные, а ещё с магнитофоном.

Судя по всему, дружбанов моих девушка тоже-таки достала, потому что Потехин выключил магнитофон, отвёл нас с Лёшкой в сторонку и заговорщицки изрёк:

– Надо выпить.

– Эй, магнитофон-то оставьте! – кричала нам вслед молодая бабёнка, всё ещё приплясывая на ходу.

Но мы уже сосредоточились на основном и молча шли к ближайшему подъезду.

Домофонов тогда ещё не придумали. Во всяком случае, в Костроме их точно не было. Ни одного. Поэтому мы без проблем пробрались в парадный подъезд одного из центральных зданий города.

В подъезде было тепло. И никого, кроме нас, не было. Жильцы тихо праздновали по квартирам. Кто-то уже храпел.

Лёшка сорвал пломбу с бутылки и бодренько хихикнул:

– Ну, поехали!

– Погодите. А закуска-то у вас какая-нибудь есть? – поинтересовался я.

– Да какая закуска? – нетерпеливо заёрзал Дохлый Клюв. И, порывшись в мозгу, извлёк, очевидно, единственную, слегка заплесневелую остроту:

– Гусары не закусывают!

Я изучающе осмотрел знакомые рожи под кроликовыми шапками. На Чубарове была лохматая шуба из искусственного меха. На Потехине стариковское пальто с каракулевым воротником. На гусар эти двое были явно не похожи.

А Лёшка, глотнув водки, уже протягивал поллитру мне.

– Ну не знаю… – замялся я. – Хотя бы конфету какую…

– Да зачем конфеты? – важно заявил Потехин. – Чё мы – дети, что ли?

Чубаров в унисон ему с укором посмотрел на меня.

Я пристыженно опустил глаза. И мы обошлись без конфет. И без стаканов.

Пили по-демократически: из горла. Жадными большими глотками, эффектно булькая.

Водка, не сопровождаемая никакими закусными предрассудками, незамутнённой чистою струёй струилась сквозь наши организмы в желудок и так далее.

Но к концу пиршества стала упрямо застревать.

Я ограничился парой благородных отрыжек и отказался от дальнейшего участия.

Дохлый, было, заскулил:

– Димыч, так нельзя…

Но, посмотрев на меня, вынужден был в свою очередь отвести глаза и решил боле не настаивать.

– Ничего! – радостно провозгласил Потехин-старший. – Нам больше достанется!

И снова присосался к пузырю.

И хотя энтузиазма на бодрое распитие уже не хватало, и темпы заметно замедлились, они вдвоём с грехом пополам опорожнили-таки поллитру.

Но водка оказалась на редкость подвижным напитком. Она никак не хотела успокаиваться. И после нескольких позывов потекла из организмов Дохлого и Потехина-Старшего-Брата в окружающее пространство, захватывая по пути комки недопереваренной пищи и остатки праздника.

Я кисло съёжился в углу, стараясь не смотреть на этот обратный процесс. А дружбаны мои стояли, слегка перегнувшись через перила и в унисон изрыгали из себя дурно пахнущую смесь на койкообразную решётку, примыкающую к шахте лифта.

Почему-то стало совсем уж грустно и сильно потянуло домой, к учебнику по Истории Партии.

– Ну, вот и повеселились… – сказал Дохлый Клюв, вытирая рукавом следы блевотины с краснорожего лица.

– Ну, чё? Пойдём ещё попляшем? – улыбнулся Потехин-старший-брат после аналогичной процедуры. И включил магнитофон.

– Без меня! – по-пьяному решительно отреагировал я. Развернулся и ушёл, оставив дружбанов в недоумении.

Волга подо мной, слава Богу, была твёрдой. Только слегка покачивалась.

Верхнее ЛЯ Максима Сенчихина

Жили-были в одной из комнат на первом этаже общаги шестого факультета два гитариста – Дэн и Макс, отличник и каратист Вадим Палимпсестов и просто хороший парень Олег Головко по кличке Хэнк.

Дэн сочинял песни, наигрывал продвинутую музыку, а Макс, как гласит легенда и мнение однокашников, играл как кот, завлекающий кошечек.

Без дураков, красиво играл.

Однажды, когда Вадик с Дэном циклевали пол, Макс тоже решил поучаствовать в хорошем деле – взял гитару и устроил им музыкальное сопровождение: сорок минут наигрывал на тему «Подмосковных вечеров».

А в другой раз, когда Вадик с Олегом позвали в гости девушек, Макс скромно удалился с подругой-гитарой в коридор.

– Пойду, – говорит. – Поиграю.

Но далеко ему уйти не удалось – кто-то его в коридоре окликнул. Он остановился и завёл продолжительную беседу.

А в комнате меж тем свирепствовал сквозняк, циркулируя от открытого окна к плохо закрытой двери.

Дверь с характерным скрипом елозила туда-сюда и в нерешительном своём движении всё никак не могла закрыться.

Это очень всем присутствующим не нравилось. А Вадика так просто раздражало. И он решил эти подлые дверные инсинуации немедленно пресечь. А поскольку был каратистом, пресечь он их решил характерным ударом ноги (как гласит легенда, удар этот называется «маваши»).

И с криком «да достал меня этот сквозняк» налетел на дверь и с чувством исполнил своё каратистское намерение.

Дверь захлопнулась, но тут же с той стороны двери раздался душераздирающий, нечеловеческий вопль на очень высокой ноте.

Верхнее «ля» четвёртой октавы, никак не ниже.

Оказывается, Макс, который далеко не ушёл, беседовал с товарищем, не отходя от двери. И при этом задумчиво водил пальцами по дверному косяку. И когда Вадик свершил свой каратистский обряд, дверь со всего размаха защемила Максиму четыре его музыкальных пальца – бац!