Дмитрий Курилов - Маёвский букварь

Но вообще лучше с «ними» было не ссориться. И уж ни в коем случае пропуск не терять. Я-то сам не терял, но слухи ходили такие, что сделать новый пропуск – это жуткий геморрой. Дядька, выдававший пропуска, битый час читал нравоучительную лекцию страшным визгливым голосом. А потом приходилось бегать по всяким-разным деканатам, отделам этим самым режимным, бумажки разные собирать, печати ставить.

А вообще – ещё спасибо скажите. При Сталине могли б и расстрелять.

Однако режим имел и светлые стороны. В смысле, прикольные.

Было это в те незапамятные времена, когда на институтской проходной стояли наивные старушки в строгих беретах. И вот одной из этих старушек приходит анонимное сообщение: мол, будто бы сегодня вечером с территории института, с кафедры номер такой-то будут вывозить секретный ракетный двигатель. И указано примерное время провокационной акции.

Старушка заволновалась. Вышла к воротам и стала бдеть.

Бдеть ей пришлось недолго – в указанное время к воротам института с внутренней стороны подъехал старенький «Запорожец», за рулём которого сидел старенький вредненький профессор, доставший студентов своей упёртостью на зачётах и экзаменах.

Бабулька аж вся засияла: вот он, её звёздный час! Рысью подалась к автомобилю и говорит профессору:

– А ну-ка открывайте багажник!

Профессор не удивился – всё-таки институт закрытый, багажники проверять положено. Он вылез из машины и открыл багажник, который, как известно (не всем) у «Запорожца» находится спереди.

Старенькая охранница не была знакома с технологическими особенностями конструкции «Запорожца». Она решила, что враг хитёр, но она себя перехитрить не даст. И грозно рыкнула профессору:

– Чего вы спереди-то открываете – вы сзади откройте!

Профессор резонно отвечает:

– Да у меня сзади мотор! В смысле двигатель!

Охранница от сияния перешла к блистанию: надо же, воришка сам раскалывается! Значит, прав был автор анонимки: секретный двигатель-таки решили скоммуниздить, а она, стреляная воробьиха, сей зловредный процесс пресекла.

– Я знаю, что там двигатель! – говорит. – Открывайте!

Обескураженный профессор открыл – как и было велено – «задний багажник». Охранница узрела двигатель и торжествующе возопила:

– Ну и что это?

– Мотор… – растерянно отвечал профессор.

И был моментально арестован.

Довольно долго и тщетно он пытался объяснить технически отсталой женщине, что сей мотор в «заднем багажнике» – никакой не ракетный и не секретный, а родной движок «Запорожца». Бабулька только хмыкала в ответ: мол, рассказывай…

Потом, конечно, подошли коллеги-мужчины и отпустили профессора с его автомобилем и очень долго потом смеялись.

А профессор так и не узнал, кто из обиженных им студентов так красиво ему отомстил.

Бригантина

Костромской школьник Дима Курилов, затюканный боевитыми сверстниками, мечтал о МАИ как о спасении, как о высоте, как о пьедестале, на который нужно запрыгнуть из унылого провинциального болота. Сделал всё, чтобы поступить – и поступил со второй попытки. Но постепенно, примерно к началу второго семестра, очарование пропало. Запахло тем же самым сусанинским болотом, только с примесью авиационного бензина, реактивного топлива и узко-клоповного сознания однокурсников.

Нет, дураками они не были. И, возможно, среди них бродили будущие Цандеры и Королёвы. Но Швондеров всё-таки было больше. В лучшем случае продвинутые маёвцы увлекались роком, но никак не литературой – а уж поэзией тут и не пахло.

В общем, мне стало грустно от технических дисциплин и тошно от плоского маёвского юморка. Я занялся поисками альтернативы. Сходил в маёвскую многотиражку с кричащим названием «Пропеллер». Умный товарищ по фамилии Дима Подобедов, уже наметивший себе журналистскую карьеру, привёл меня в подвал на метро Улица 1905 года, недалеко от здания «МК».

И я поплыл.

На «Бригантине».

Сие литобъединение оригинальностью в названии, как видите, не отличалось. Вокруг бородатого капитана лет слегка за 40, Дмитрия Юрьича Цесельчука, в отличие от нас получавшего за ежевоскресные бдения скромный оклад, сгруппировались мальчики и девочки (больше девочки) примерно моего возраста (плюс-минус 5-6 лет).

Над бдениями витал дух чего-то важного и мистического.

Читали свои произведения, обсуждали – занудно, часами, витиевато.

Пили чай с баранками.

Знакомились с изысканиями доктора Берна и Кастанеды.

Писали экспромты на заданную тему.

Некоторым матросам окружающий экипаж давал бесхитростные прозвища. Были у нас Марина Рыжая, Марина Чёрная и Елена Прекрасная.

Специально для «бригантинских» опусов я купил себе печатную машинку «Любава». И вот, он, типичный пример опуса образца 1986 года, отсканирован и отредактирован.

Наивно, забавно и трогательно:

Д. Славин, 1986

Экспромт "Песня на черный день"

Зал пестр, многолик, полон шума и света. Ожидание порождает нетерпение, преходящее в ажиотаж, и вот уже масса народа конвульсивно и непроизвольно начинает выбивать ритм ладонями, вызывая свою жертву, свой оракул на ринг, на арену, на трибуну. Волнение растет, люди забывают, что они люди, забывают суету, заботы и тревоги повседневной жизни, охвачены жаждой увидеть его – своего бога, свою мечту, свою душу. Стены зала, кажется, начинают расплываться, шататься, подчиняясь всеобщему безумному порыву. Тысячи глаз вожделенно устремлены вперед, на сцену, к чуду. Сколько может это продолжаться? – мгновение, час, жизнь? Целую вечность? Ну, где же он, сколько можно ждать?

Вдруг – резко меркнет свет, на сцену устремляется луч прожектора, отчетливо высвечивающий его фигуру. Обычный молодой или кажущийся молодым мужик, держится просто, ни на что не претендуя, ничего не обещая. Безучастно висит гитара на плече. Он ждёт. Он поднимает руку – и рев толпы смолкает. Нервные пальцы перебирают струны, глаза смотрят поверх всех, куда-то ввысь и вдаль. Миг, всего один лишь миг, и происходит чудо – он человек и нечеловек, он с вами и в то же время сам с собой.

Глаза горят и устремлены в каждого, голос – миг назад обычный голос – приобретает нечеловеческую силу, адские интонации. Инструмента нет, он слился с телом, и всё вместе – голос, глаза, гитара – излучают жизнь, прямиком в ваши души. И никуда не уйти, не спрятаться – вы поражены, вы заколдованы, вы связаны крепкой нитью с ним – с тем, кто стоит на сцене. И нет его боли, нет вашей боли, есть общая, для всех единая боль. Боль Жизни – болит, значит, живёте. Значит, все не зря, значит, есть Человек.

…Так же внезапно голос обрывается, зажигается свет, и вы столь же экстазно аплодируете, стоя, молча и не успев еще разобраться ни в себе, ни в песне, ни в том, что произошло. Перед вами снова молодой мужик, лет 35-40, не больше,глаза снова смотрят вдаль и ввысь, губы шепчут тихо слова благодарности. Он уходит.