Сесил Форестер - Коммодор

Возвращаясь к реальности, Хорнблауэр заставил себя вспомнить, с какое дурацкое воодушевление в нем вызвал приказ, призывающий его обратно на службу, как с легким сердцем он оставил своего ребенка, радостное чувство — если уж говорить абсолютно откровенно — вновь обретенной независимости, с которым он покидал свою жену. Это великолепное ощущение, что он вновь сам себе хозяин, что больше не нужно подчиняться желаниям Барбары, испытывать неудобства от того, что у Ричарда режутся зубы — тогда все это казалось таким привлекательным. А теперь он горько жалуется в душе на тяжкий груз ответственности — неизбежная цена, которую приходится платить за независимость, ведь безответственность, что вполне в натуре вещей, абсолютно несовместима со свободой. Все это было очень хорошо и вполне логично, но… как бы он хотел сейчас оказаться дома. Хорнблауэр вдруг так живо почувствовал, будто рука Барбары легла на его руку, что через мгновение ощутил горькое разочарование — увы, это было всего лишь разыгравшееся воображение. Как бы он хотел сидеть с Ричардом на коленях, с малышом, который визжит от восторга и заливается смехом над великолепной шуткой — когда его слегка щипают за нос. И он не испытывает ни малейшего желания рисковать своей репутацией, своей свободой и самой жизнью в запутанных комбинациях с этими непредсказуемыми русскими в таком Богом забыто уголке мира, как Рига. Да, кстати — тут в нем неожиданно пробудился новый интерес — сейчас, пожалуй, стоило бы спуститься в каюту и перечитать «Наставления мореплавателям» для подходов к Риге, а заодно и повнимательнее изучить карту Рижской бухты…

Как обычно, лето на севере континентальной Европы наступило быстро. Еще на прошлой неделе в Пиллау в воздухе чувствовалось дыхание зимы, а сейчас, на подходах к Риге уже вовсю грело солнце. Замечательное тепло избавляло от депрессии и, в отличии от жары, которой славятся тропики, добавляло бодрости. Яркое солнце сияло на безоблачном небе, хотя горизонт был все еще в дымке. Легкий — узла в два — юго-западный бриз обеспечивал ход, достаточный, чтобы корабль слушался руля и «Несравненный» шел вперед под всеми парусами и лиселями, поставленными до бом-брам-рей. Эскадра пыталась выжать из этого легкого ветра все возможное — справа по носу виднелись паруса «Лотоса», корпус которого был скрыт под горизонтом; по корме «Неустанного» шел «Ворон». Бомбардирские кечи остались далеко позади — даже неуклюжий линейный корабль смог обогнать их в таких условиях.

Всё было очень мирно. На баке несколько матросов под руководством парусного мастера раскладывала для починки грот. Другие на шкафуте скребли палубу «медвежьей шкурой» — огромным матом из копры, смоченным и набитым песком, чистить которым палубный настил было гораздо эффективнее, чем пемзой. На шкафуте штурман проводил занятие по навигации; штурманские помощники и мичмана стояли вокруг него полукругом с секстанами в руках. Хорнблауэр прогуливался достаточно близко, чтобы услышать, как один из мичманов, еще совсем ребенок, тонким детским голоском пропищал ответ на заданный ему вопрос.

— Параллакс предмета измеряется дугой вертикального круга между условной линией, проходящей через центр Земли и линией… и линией… линией…

Мичман вдруг осознал, что коммодор находится в ужасающей близости от него. От неожиданности он поперхнулся и замолчал, хотя до этого момента ему удавалось цитировать определение слово в слово по «Основам навигации» Нори. Это был молодой Джерард, племянник второго лейтенанта с «Сатерленда», которого Буш взял на свой корабль в память о дяде, который все еще томится во французской тюрьме. Штурман нахмурил брови.

— Продолжайте, продолжайте же, мистер Джерард, — проговорил он.

Хорнблауэр вдруг мысленно представил себе молодого Джерарда перегнутым через казенник пушки и гибкую боцманскую трость, которая весьма доходчиво убеждает мальчишку в необходимости на всю жизнь запомнить «Основы» Нори. Он поспешно вмешался.

— Между условной линией, проходящей через центр Земли, — произнес он, стоя за спиной Джерарда — и линией, проведенной от глаза наблюдателя через центр этого предмета. Правильно, мистер Тус?

— Абсолютно верно, сэр, — откликнулся штурман.

— Полагаю, мистер Джерард как раз хотел это сказать. Не так ли, юноша?

— Д-да, сэр!

— Так я и думал. Я и сам был в вашем возрасте, когда учил это же определение.

Хорнблауэр продолжил свою прогулку, уверенный в том, что спас нежную кожу на тыльной части мистера Джерарда от наказания. Неожиданная суета вахтенного мичмана, бросившегося за грифельной доской, подсказала ему, что, очевидно, один из кораблей эскадры подал сигнал. Спустя две минуты мичман вытянулся перед ним и отдал честь, держа в левой руке записанное сообщение. «„Лотос“ — коммодору. Вижу землю на зюйде».

Это, должно быть, мыс Питрэга, южная оконечность входа в Рижский залив.

— Ответьте: «Лечь в дрейф и ждать коммодора», — приказал Хорнблауэр.

Если бы видимость была лучше, то на севере с салинга уже был бы виден остров Эзель. Итак, они на пороге новых приключений. В каких-то семидесяти милях прямо по курсу, в глубине залива, лежит Рига, которую, вполне возможно, как раз в это самое время осаждают войска Бонапарта. При таком слабом ветре эскадра доберётся до города спустя добрых двое суток. Тот факт, что они вновь входят в русские воды, накладывал на привычную корабельную жизнь заметный отпечаток. Все оживилось, но Хорнблауэр в глубине души чувствовал, что многие из тех, кто сейчас входят в Рижский залив, уже никогда не выйдут из него, если вообще кто-либо из них вернется обратно. Даже под ласковыми лучами солнца, сияющего с голубого неба, Хорнблауэр вдруг ощутил холодок тревожного предчувствия, от которого было трудно избавиться. Ведь и он сам — странно было думать, что и его тело может быть погребено в далекой России — в самом странном из всех мест, в которых он побывал.

Кто-то — русские, шведы или финны — тщательно обозначили фарватер буями, что значительно облегчало путь среди коварных мелей Финского залива. Однако ночью эскадре все же пришлось встать на якорь, когда посвежевший и слегка изменивший свое направление ветер не позволил кораблям пройти весь залив до вечера следующего дня. В полдень они приняли на борт лоцмана — бородатого мужчину, который, не смотря на ясный день, был одет в высокие штормовые сапоги и тяжелую куртку. Он назвался англичанином по имени Кэркер, признался, что не был на родине уже двадцать четыре года и только по-совиному заморгал, когда Хорнблауэр засыпал его вопросами о том, как идет война. Да, несколько французских и прусских конных пикетов были замечены под Ригой. Последние новости с основного театра военных действий касались отчаянной битвы под Смоленском и все предполагали, что Бонапарт будет там разбит. Насколько было известно лоцману, Рига готовилась к осаде — по крайней мере, вчера, когда он выходил на своем тендере, в городе было полно солдат и всюду были развешаны прокламации, призывающие жителей сражаться до конца, хотя никто по-настоящему не верил, что французы предпримут серьезную атаку. В конце-концов терпение Хорнблауэра лопнуло и он отвернулся от лоцмана, который, как и многие представители гражданского населения не только не был в курсе дела, но даже не отдавал себе отчета в серьезности складывающейся ситуации. Ливония, которая столетиями была ареной самых жестоких сражений в северной Европе, не видала вражеских войск на протяжении жизни уже трёх поколений и попросту забыла, каково это — пасть жертвой нашествия. Хорнблауэр абсолютно не намеревался вводить свою эскадру в устье Двины (какие странные эти русские названия!), если существовал хоть малейший шанс, что ему отрежут пути к отступлению. Стоя на палубе он внимательно рассматривал в подзорную трубу низкий зеленый берег. Почти прямо по корме эскадры солнце опускалось за горизонт, утопая в мягкой постели из облаков, но оставалось еще, по крайней мере, два часа светлого времени и «Несравненный» продолжал медленно приближаться к Риге. Буш подошел к нему и дотронулся до шляпы.