Сесил Форестер - Лорд Хорнблауэр

Теперь Хорнблауэр относился с определенным равнодушием к возможности служить предметом обсуждения для других людей. На его счету были неоспоримые достижения, крупные победы, за которые он нес ответственность, и тем самым, заслужил свои лавры. Его слабости, подверженность морской болезни и угрюмость могли теперь вызывать улыбку, а не насмешки. То, что позолоченные лавры скрывали под собой шипы, известно было только ему одному, и никому больше. Они не знали о его сомнениях и терзаниях, ни о допущенных им ошибках, они не знали, как это знал он, что если бы под Ригой он отозвал канонерки на пять минут раньше, как это и нужно было сделать, юный Маунд был бы сейчас жив, и стал бы выдающимся морским офицером. То, как Хорнблауэр руководил эскадрой на Балтике было описано в парламенте как «прекраснейший за последние годы пример использования морских сил против сухопутной армии». Хорнблауэр знал о своем несовершенстве, но другие, похоже, смотрели на это сквозь пальцы. Он мог смотреть в глаза своим собратьям по профессии, как равным. У него была жена: красивая, из хорошего рода, со вкусом и тактом, жена, которой можно гордиться, а не такая, за которую ему приходилось краснеть в свете — бедняжка Мария, лежащая в забытой могиле в Саутси.

Из люка появился Фримен, завязывая на ходу ремешки непромоканца.

— Барометр начал подниматься, сэр, — прокричал он, сложив ладони рупором. — Скоро шторм начнет стихать.

Хорнблауэр кивнул, хотя в этот самый момент сильный порыв ветра взметнул полы его плаща — сами по себе эти порывы предвещали, что шторм близится к концу. Наступали сумерки, возможно, с закатом море ветер начнет слабеть.

— Не желаете ли обойти вместе со мной корабль? — прокричал Хорнблауэр, и Фримен, с свою очередь кивнул в ответ. Они продвигались вперед с осторожностью, идя по раскачивающейся, мокрой палубе. Хорнблауэр внимательно осматривал все вокруг. Две длинноствольные пушки на носу — шестифунтовки, остальные — двенадцатифунтовые карронады. Станки и канаты, крепившие орудия, находились в прекрасном состоянии. Такелаж, как стоячий, так и бегучий, был правильно расположен и поддерживался в отличном состоянии, однако лучшим доказательством хорошего состояния судна был тот факт, за последние двадцать четыре часа штормовой погоды ничто не вышло из строя. Фримен являлся хорошим капитаном, впрочем, Хорнблауэр знал это и раньше. Однако в предстоящей экспедиции даже не пушки, не способность судна переносить бурю будут играть первоочередную роль. Важнее всего — люди. Как будто изучая состояние брига, Хорнблауэр бросал по сторонам быстрые взгляды, оценивая вид и поведение матросов. Они казались терпеливыми, но, слава Богу, не подавленными. Бдительные, готовые к исполнению любого приказа. Через носовой люк Хорнблауэр спустился в неподдающиеся описанию шум и вонь межпалубного пространства. Здесь, на невероятный манер, свойственный британским «смоляным курткам» — храпя, лежа на голых досках, спали матросы. Видны были группки людей, занятых игрой. Когда его заметили, видно стало, как замелькали рукава и указательные пальцы — они впервые смотрели на почти легендарного Хорнблауэра. Они кивали и подмигивали друг другу. Хорнблауэр, внимательно наблюдая, как его воспринимают, отметил с удовлетворением, что это можно было скорее охарактеризовать скорее как надежду, чем как покорность или нежелание.

Странно, но фактом, в существовании которого он не мог сомневаться, было то, что моряков радовала перспектива служить под его началом, того самого Хорнблауэра, который (по мнению Хорнблауэра), существовал лишь в их воображении, а отнюдь не настоящего, из плоти и крови. Они надеялись на победу, на воодушевление, на продвижение по службе, на успех — несчастные глупцы. Они не задумываются над тем, что там, где Хорнблауэр принимает командование — там гибнут люди. Ясность мыслей, проистекавшая из морской болезни и пустого желудка (Хорнблауэр не мог даже вспомнить, когда он ел в последний раз) подливала масла в огонь в борьбу эмоций внутри него: удовольствие от мысли, что за ним идут так охотно и сожаление о бездумно загубленных жизнях, трепет возбуждения при мысли о предстоящем действии и муки сомнения, сумеет ли он на этот раз использовать свой шанс достичь успеха, удовольствие, с неохотой признаваемое, снова оказаться в море и получить командование и сожаление, горькое и грызущее, о жизни, с которой он только что распрощался — о любви Барбары и доверчивом обожании маленького Ричарда. Заметив, что он погрузился во внутренние переживания, Хорнблауэр обругал себя сентиментальным идиотом. Это произошло как раз в тот самый момент, когда его зоркий глаз заметил моряка, который, сдерживая радость, потирал лоб и улыбался.

— Я тебя знаю, — сказал Хорнблауэр, лихорадочно роясь в памяти, — дай-ка подумать. Ты, должно быть, служил на старине «Индефатигейбле».

— Верно, сэр. Мы служили на одном корабле, сэр. Вы тогда были совсем, мальчишкой, прошу прощения, сэр. Мичманом на салинге фок-мачты, сэр.

Прежде чем осторожно пожать руку, протянутую ему Хорнблауэром, матрос вытер ладонь о штаны.

— Тебя зовут Хардинг, — сказал Хорнблауэр, память которого, после чрезвычайного усилия, пришла ему на помощь, — ты учил меня сплеснивать канаты, пока мы были близ Уэссана.

— Точно, сэр. Так оно и было, сэр. Это было в девяносто втором или девяносто третьем?

— В девяносто третьем. Рад видеть тебя на борту, Хардинг.

— Сердечно благодарю вас, сэр. Сердечно благодарю.

Ну почему весь корабль должен гудеть от удовольствия от того, что он узнал старого сослуживца, с которым плавал на одном корабле двадцать лет назад? Что может измениться от этого? Но это факт, Хорнблауэр знал и чувствовал это. Трудно сказать, какое чувство было главным в новом букете его ощущений, возникшем в результате последнего инцидента: сожаление или сочувствие по отношению к его доверчивым соратникам. Может быть, в этот же самый момент Бонапарт делает то же самое, узнав на каком-нибудь бивуаке в Германии среди солдат гвардии старого товарища по оружию.

Когда они достигли кормовой части брига, Хорнблауэр повернулся к Фримену и сказал:

— Я собираюсь пообедать, мистер Фримен. Возможно, после этого мы сможем поднять какие-либо паруса. В любом случае, я поднимусь на палубу, чтобы посмотреть.

— Есть, сэр.

Обед: поглощение еды, сидя в крохотном отсеке напротив переборки. Холодная солонина — добрый кусок, наслаждение для человека, который привык к этому блюду, но был лишен его в течение одиннадцати месяцев. «Превосходные корабельные бисквиты Рексама» из жестяной банки, раздобытой и положенной ему Барбарой — лучшие корабельные сухари, которые когда-либо пробовать Хорнблауэру. Они стоили, наверное, раз в двадцать больше, чем та изъеденная червями субстанция, которую ему так часто приходилось есть раньше. Кусочек красного сыра, острого и выдержанного, прекрасно дополнил второй бокал кларета. Почти безумием было думать, что он может почувствовать удовольствие от возвращения к такой жизни, но это было так. Без сомнения, ему это нравилось.