Владимир Санин - Белое проклятие

— То-ля! Шай-бу! — запоздало скандируют в толпе.

Да ведь это Катюша с барбосами, вот у кого Рома выиграл пять секунд и обед на восемь персон!

Я коротко излагаю ситуацию Наде, и мы радостно хохочем. Ребята качают Рому. Подкатывает Анатолий и с немым удивлением оглядывает щуплого очкарика, похожего на замученного экзаменами доходягу-студента.

— У тебя что, моторчик сзади?

— Мастер спорта Роман Куклин, — представляет Рому гордый Гвоздь. — Не ты первый будешь его кормить, не ты последний.

— Не по правилам! — кричит Катюша. — Он должен был сказать, кто он!

— Но ведь вы меня не спрашивали, — с обезоруживающей наивностью удивляется Рома. — Это было бы нескромно — рекламировать самого себя.

— А обед на восемь персон скромно? — не унимается Катюша.

— С пивом, — тихо уточняет Рома.

— Как раз свежее «Жигулевское» привезли, — радостно докладывает Васек.

— Каждый зарабатывает, как может, — блеснув глазами, говорит Катюша. — Одни надувают простачков на склонах, другие…

— …натирают паркет, — заканчиваю я. — Знакомься, Надя, это К. из номера 89.

— Очень приятно. — Надя лукавит, она наверняка предпочла бы, чтобы у К. был длинный нос на пепельно-сером лице. — Максим интересовался, это обязательно сегодня?

Катюша смеется. Какая улыбка, какие ямочки! Нет, мы явно созданы друг для друга.

— Паркет отменяется, мне от вашей свекрови и так досталось.

Спасибо, мамуля, помогла, растроганно думаю я про себя.

— Свекровь у меня отходчивая, — заверяет Надя. — Если будет выписывать из библиотеки, я заступлюсь.

Пока идет эта светская беседа, Рома и Анатолий обговаривают меню и сходятся на двух шашлыках и по бутылке пива на брата.

Мы весело обедаем и пьем на брудершафт. Катюша на меня не смотрит, она обманута в лучших чувствах, и успокоенные барбосы наперебой состязаются в остроумии. Осман рассказывает, как он тоже нагрелся на Роме и каким образом отыграл проигрыш, и это наводит Анатолия на отличную мысль. Он идет через зал и возвращается с длинноволосым охламоном, из тех, которые третировали меня на лекции. Они отводят Рому в сторону, договариваются и бьют по рукам.

— Беру реванш! — радуется Анатолий. — Прошу свидетелей не опаздывать — завтра в десять утра на том же месте!

Мы пьем за здоровье лошади, которая всегда приходит первой. Я любуюсь Катюшей: когда она смеется, за это зрелище надо платить деньги. Наконец я улавливаю пущенный ее фарами сигнал. Я иду к стойке, даю указания Ибрагиму и с первым тактом приглашаю Катюшу. Она морщится, я ей противен, но — долг вежливости, приходится идти. Танцует она превосходно. Я увожу ее подальше от нашего столика, за пределы слышимости, и осведомляюсь, когда и где мы увидимся наедине. Зачем? Я могу показать ей слайды, интересный карточный фокус и погадать на ладони будущее. Бесполезно, в ее будущем для меня нет места. Это меня огорчает, но я человек покладистый и готов удовлетвориться настоящим, часа мне хватит. Она искренне возмущена, неужели я думаю, что за час добьюсь того, на что другим не хватает года? Я уточняю: не думаю — уверен, потому что номер 89 — это судьба: последние две цифры моего телефона. Подумав, она соглашается, что это меняет дело. После ужина она сплавит барбосов и соседку по номеру на французский детектив и будет ждать меня к половине девятого со слайдами и фокусом. Но если я надеюсь на нечто большее… Я заверяю, что в отношениях с женщинами стремлюсь лишь к чистой юношеской дружбе, не слышу язвительного вопроса насчет жены и свекрови и возвращаю Катюшу к ее креслу.

Мы качаем Османа — ювелирная работа! Взрыв спустил четвертую, не потревожив другие склоны.

— Подумаэшь, лавина, — с пренебрежением говорит Осман. — У кого зуб болит? Одним зарядом вырву, остальные целы будут.

Осман — наша гордость, лучшего взрывника во всей округе не найти, его сто раз переманивали горняки, но он нам верен. Эх, будь у нас вдоволь взрывчатки…

Мы спускаемся с гребня в опустевший лавиносбор, гигантскую чашу площадью с квадратный километр, и замеряем высоту линии отрыва лавины — примерно метр с четвертью. Далеко внизу громоздится конус выноса, теперь уже никому не угрожающая стотысячетонная масса лавинного снега. На километровой длины склоне опустели лотки и кулуары, чернеет грунт, голые камни — весь снег сорван вниз: уродливая, но милая сердцу лавинщика картина. У нас свои понятия о красоте: голый склон и груда лавинного конуса — вот воистину застывшая музыка!

— Да не скоро заполнится чаша сия! — декламирует Олег под общее шиканье. — Тьфу, тьфу, тьфу, от сглазу, — торопливо исправляется он.

— Типун тебе на язык, — упрекает Гвоздь и замирает.

Замираем и мы: возникший из ничего ветерок начинает крутить мелкие снежинки. Пока, ругая Олега последними словами, мы добираемся до станции, нас уже хлещет снегом по лицам.

— Ну, виноват, — казнится Олег, — ну, рвите на части, бейте в морскую душу!

Однако нам не до него. Лева преподносит выловленную из эфира приятнейшую новость: завтра приезжает комиссия, о которой мы и думать забыли. Вот кого бы я отлупил с удовольствием, так это Леву. Люблю комиссии! Ходят по станции родные люди, радостно сверкают глазами при виде сваленных на стол и покрытых пылью бумаг, ликуют, обнаруживая незаполненные страницы в вахтенном журнале, и с презрением слушают твой оправдательный лепет. Больше комиссий, хороших и разных!

От наплыва чувств у меня гудит в голове: пошел снег… встреча с Катюшей… комиссия… отчет, для которого в моем распоряжении одна ночь… Но прежде всего нужно всыпать Олегу.

— Аврал! — объявляю я. — Сменить на койках белье! Заполнить вахтенный журнал! Роме и Осману привести в порядок бумаги, Гвоздю выдраить кастрюли, а Олегу — полы. За работу, негодяи!

— Что я, шилом бритый? — возмущается Олег. И — вкрадчиво: — Завтра они все равно будут грязные — Гвоздь натопчет. Тогда и выдраим.

Жалкая, беспомощная логика бездельника и лоботряса.

— Я тебе помогу, — великодушно предлагает Вася. — Швабра есть?

— Вон висит. — Олег кивает на поварской халат Гвоздя, глядя на который испытываешь смутную догадку, что когда-то он был белого цвета.

Мы с Левой уединяемся в радиорубке, крохотном закутке, отгороженном от рабочей комнаты шторой из ватманских листов. Я проверяю записи радиограмм в журнале, а Лева дает пояснения. На коленях у него обиженно мурлычет Ведьма, черная, как уголь, кошка, несколько минут назад Гвоздь достал ее ремнем, когда она проводила на камбузе инвентаризацию. До позапрошлого года Ведьма квартировала у меня, но, по просьбе Жулика, на которого она охотилась круглые сутки, я выдворил ее на станцию.