Юрий Аракчеев - Луна над пустыней

Выпущенная в лагере в пол-литровую банку, она первым делом начала приводить себя в порядок, обращая особенное внимание на состояние гребенчатых усиков. Нагибая их по очереди передними ножками, как руками, она аккуратно пропускала между челюстями каждый зубчик. На кузнечиков и мух, пущенных в ее стеклянную тюрьму, она не обращала никакого внимания, и я понял, что особа, обладающая столь аристократической внешностью и манерами, скорее умрет от истощения, чем опустится до того, что будет совершать трапезу в таких неподходящих условиях. Впрочем, глядя на ее исключительно изящный тонкий стан и плоское брюшко, я понимал: голод — ее обычное состояние…

В течение ночи она так и не притронулась к пище, а утро начала со своего обычного неспешного туалета. Когда солнце достаточно поднялось, я выпустил ее на сухую ветвь чингила и попросил начальника экспедиции направить на эмпузу зайчик от карманного зеркальца, чтобы добавить света. Та спокойно сидела, не обращая на нас ровно никакого внимания и делая вид, что вся эта съемочная шумиха ее ни капельки не касается. Даже внезапно представившаяся возможность бежать как будто бы ничуть не прельщала ее. Глядя в видоискатель с близкого расстояния, я подозревал, что ее томность и спокойствие — сплошная игра, но все же рассчитывал на то, что, пока она раскачается, я успею нафотографировать ее вдоволь.

— Не улетит она, Жора? — с опаской спросил я на всякий случай, навинчивая еще два переходных кольца, чтобы сделать портрет.

— Да нет, что ты. Ты же видишь, ей все до лампочки, — спокойно ответил начальник экспедиции, ловя зеркальцем солнечные лучи.

И в этот самый момент эмпуза лениво взмахнула крылышками и не спеша полетела к ближайшему лоху. Мы и в себя прийти не успели, а она уже благополучно скрылась в серебрящейся кроне…

Я был мало сказать — расстроен, я был возмущен. Ведь я же так по-человечески к ней отнесся — уважал ее, кормил, восхищался ею и собирался непременно выпустить ее после съемки. А она? Дело даже не в том, что она при первой возможности так вероломно оставила нас, дело в том — как она это сделала. Мне кажется, что не в коварстве и вероломстве дело, а в том, что она действительно не считала нас с Жорой заслуживающими ее внимания. Мы ей действительно были «до лампочки» — это я недвусмысленно понял. Но ведь это-то и обидней всего…

Впоследствии я не раз ловил богомолов, но такой большой и красивой эмпузы больше не встречал. Я, правда, успел сфотографировать нашу великолепную пленницу «во весь рост», но, к великому сожалению, так и не смог сделать ее портрет.

Удалось снять через некоторое время лишь портрет ее ближайшего родственника — богомола обыкновенного. Должен сказать, что он гораздо менее эффектен, чем эмпуза, однако стоит только посмотреть на него, и становится ясно: в его взгляде тоже есть нечто очаровывающее, хотя, конечно, чрезвычайно манерное. Нужно заметить, впрочем, что на насекомых его взгляд и поза — так же как взгляд, поза и зеркальце эмпузы — действуют неотразимо. Обманутые очарованием, спокойствием и мнимой смиренностью подобных типов, они садятся поблизости, и тогда передние ножки, так смиренно, так молитвенно сложенные (латинское название богомола «мантис религиоза»), делают молниеносный выпад. И немедленно выясняется, что эти красивые конечности имеют с внутренней стороны кошмарные кривые зазубрины, которые безжалостно впиваются в жертву, и вот уже к ней приближаются страшные челюсти так называемого богомола… Известный советский учёный-естествоиспытатель Ф. Ф. Талызин пишет: «Крупные особи богомола, достигающие 10 сантиметров, храбро вступают в единоборство с колибри и даже мышью. Однажды в Мехико уличное движение приостановилось из-за того, что шоферы сбежались посмотреть на сражающихся посреди шоссе богомола и воробья. Вскоре воробей отступил и улетел».

Учитывая свой опыт общения с богомолами, а главное — с эмпузой, я хочу сказать: не верьте тем, у кого слишком смиренный, слишком очаровывающий, слишком равнодушный или слишком «богомольный» вид!

Теперь я хочу описать повседневный быт участников нашей экспедиции.

Жили мы, надо вам сказать, совсем неплохо. Георгий Федорович, как и я, после завтрака шел в тугай на работу, повесив на себя сумку, в которой лежали коробочки с ватой, огромный пинцет, напоминающий страшное оружие Бармалея, и склянка с парами дихлорэтана — «морилка». В руках у него был сачок с толстой палкой и кисейным мешком такого размера, что, казалось, Жора еще надеется на встречу с каким-нибудь одуревшим от старости последним тугайным тигром. Ползая на четвереньках в зарослях солодки, гебелни или кермека, я иногда поднимал голову и видел вдалеке начальника экспедиции, задумчиво глядящего прямо перед собой. Вдруг он ни с того ни с сего взмахивал своей ловчей сетью и долго потом сосредоточенно рассматривал ее изнутри, словно пытаясь сообразить, почему же все-таки она оказалась пустой. Кроме нас двоих, в тугае, как правило, никого не было — и это хорошо, а то неизвестно, к каким выводам пришел бы любой нормальный человек, увидевший нас за работой.

Возвращаясь точно к обеду, Жора шел прямиком к палатке, не говоря никому ни слова, скрывался там, долго сидел около перевернутого ящика, раскладывая трупики пчел в коробке, тщательно пересчитывая их и мучительно соображая что-то. Потом он долго писал. Казалось, в глубине души он понимает, что его безумная затея — переловить всех тугайных пчел — обречена на неудачу, но боится признаться себе в этом и скрупулезно пишет отчет, пытаясь хорошей отчетностью заглушить упорный голос здравого смысла.

Таксидермист Сабир, первую половину дня отдававший своему главному хобби — вставая раньше всех, он проверял подпуска, поставленные вчера вечером, — вторую половину дня отдавал хобби маленькому: готовил обед, отбивая таким образом хлеб у Хайруллы. Иногда, в промежутке, он разделывал какую-нибудь бедную птичку, подстреленную накануне жестоким начальником. Этот начальник в конце концов окончательно принял в моем воображении образ усатого Бармалея, хотя и с голубыми глазами. Ведь он не давал покоя ни перепончатокрылым, ни птицам, ни рыбам, и, хотя я понимал, что все эти убийства делаются ради высоких целей, трудно было воспринимать их как должное. Жора, по-видимому, догадывался о моих чувствах, потому что в моем присутствии с ним частенько происходили досадные неудачи. Ну, например, чем объяснить, что, когда я сопровождал его на охоте, он почти всегда позорно мазал, хотя на самом деле был очень хорошим стрелком, что неоднократно подчеркивал не только он сам, что было бы, конечно, понятно, но и Сабир?