Владимир Санин - Не говори ты Арктике – прощай

Уловив мой взгляд, он взял эспандер, легко растянул пружины.

— Рекомендую: полтора часа зарядки ежедневно — и будете вполне работоспособны… Купол Вавилова хорошо помню, мы проходили по леднику на собачьих упряжках. У его подножия нас застигла сильная пурга, всю ночь воевали с палаткой… — Он улыбнулся, разгладил седые усы. — Впрочем, погода может лишь ставить палки в колеса экспедиции, успех же ее решает подготовка. К каждому походу мы готовились очень серьезно, я имею в виду не только упряжку, продовольствие и топливо, но и так называемые мелочи — иголки, нитки и прочее. Примерно в таком граф Монте-Кристо нашел свой клад, — с улыбкой сказал он, приподнимая крышку сундучка с многочисленными отделениями. — Вот в этих семи, по числу дней недели, хранились наши ежедневные пайки, в этих — разные другие необходимые вещи. Мясо в основном добывал Журавлев — нерпа, медведи; охота для нас, как легко понять, была не развлечением, а необходимостью. Журавлев был охотником замечательным, такого я не встречал ни до, ни после; повадки зверя он изучил не хуже таблицы умножения. Тогда, в начале тридцатых годов, все население Северной Земли состояло из четырех человек, прокормиться было делом не слишком трудным. Медведи, по нашим наблюдениям, никогда сознательно не нападают на человека: они плохо видят, принимают его за нерпу и, подскочив, обычно ошеломленно останавливаются. Когда возникала нужда в свежем мясе, а вблизи появлялся медведь, Журавлев исполнял такой трюк: ложился на спину и дрыгал ногами, возбуждая любопытство у зверя. Медведь видел что-то живое и черное, начинал приближаться, а Журавлев приговаривал: «Подойти-ка поближе, чтоб тебя не надо было тащить», — и стрелял в десяти шагах. Тогда еще запрета на охоту не было, это теперь за свою сотню медведей он заплатил бы чудовищный штраф!.. Если заинтересуетесь медведями, советую в октябре побывать на южной оконечности острова Большевик, на «медвежьем тракте», как мы его назвали, — по нему медведи проходят на юг, где льды еще не скованы и где в полыньях и разводьях можно добыть нерпу. Здесь медведей было столько, что мы с Журавлевым старались держаться от тракта подальше, чтобы они из любопытства не лезли и не крушили палатку…

К сожалению, Володя начал делать обусловленные знаки: «Николай Николаевич устал», — и мы, пообещав поклонится острову Домашнему и всей Северной Земле, откланялись.

В 1985 году Николай Николаевич и верный спутник его жизни Елизавета Ивановна почти одновременно скончались. А буквально через несколько дней после их кончины по телевизору прошел документальный фильм об их жизни, созданный их молодым другом Владимиром Стругацким.

Как реквием…

И еще одна встреча с человеком, имя которого стало легендарным при жизни. Расставшись с Урванцевым, я поехал в Комарово — на дачу Алексея Федоровича Трешникова. Перед каждой поездкой к полярникам я привык получать от него напутствие, и, как человек суеверный, боялся нарушить эту традицию. К тому же, как теперь говорят, у Алексея Федоровича сильное и щедрое биополе, и посему от каждого общения с ним получаешь хороший заряд бодрости.

В последние десятилетия важнейшие события в полярных широтах связаны с именем Трешникова; о них и о нем написано много, отдал дань своего уважения и я в трилогии «Трудно отпускает Антарктида», где он выведен под фамилией Свешников. Прежде чем стать признанным лидером советской полярной школы, Алексей Федорович прошел многими нехожеными дорогами; в отличие от иных своих коллег, которые, получив высокие должности и звания, намертво засели в кабинетах, он не упускал ни одной возможности «хорошенько померзнуть», что позволило мне с чистым сердцем посвятить ему книгу, как «доктору наук в унтах и полушубке». Впрочем, даже став академиком, Алексей Федорович время от времени обувает свои видавшие виды унты.

Чрезвычайно колоритная личность! Как в свое время Урванцев, Трешников за письменным столом лишь оформлял свои открытия — делал он их в путешествиях. А они порой были такими, что привлекали к себе внимание всего мира! Достаточно вспомнить ставший у полярников легендарным санно-гусеничный поход по куполу Антарктиды к южному геомагнитному полюсу Земли — труднейший вообще и в особенности потому, что он был первым. Благодаря этому походу советские полярники обрели «жемчужину Антарктиды» — станцию Восток. Слово-то какое — Восток! Сердце какого полярника не забьется сильнее при одной лишь мысли об этом самом трудном для проживания человека месте на земном шаре. Я не очень склонен к сентиментальности, но, бывает, впадаю в нее, когда вспоминаю, что хотя и оставил на Востоке семь килограммов живого веса, хотя и был «гипоксированным элементом», полудохлым новичком, истерзанным муками акклиматизации, но — был восточником! Это, уважаемый читатель, в Антарктиде звучит гордо, и я без всякой ложной скромности во всеуслышание напоминаю об этом. И еще я люблю Восток потому, что, рожденный волею Трешникова, он передан им в руки Василия Сидорова, начальника первой и еще трех зимовок; и потому что Восток и санно-гусеничный поезд, который к нему пробился, подарили мне сюжеты двух повестей; и потому что на Востоке я впервые понял, что люди из плоти и крови в условиях космических морозов бывают тверже, чем железо.

«Я, я…» — вспомнил забавный разговор. Очень хороший, но несколько углубленный в свою особу писатель К. встретил коллегу, остановил его и битый час рассказывал о своей задуманной повести; потом спохватился: «Извините, что я все о себе да о себе, давай поговорим о тебе. Как тебе понравился мой последний рассказ?» Извиняюсь и я, хотя уже намекал на то, что в этой повести будет много личного.

Сегодня Алексею Федоровичу за семьдесят, но в его монументальной фигуре еще видится былая мощь, которая когда-то позволила молодому гидрологу вытащить из полыньи и чуть не на себе тащить к Новосибирским островам собачью упряжку, а спустя годы провисеть на одной руке — другая была вывихнута — в ледниковой трещине, пока не подоспели спасатели. Все, что могут испытать полярники, он испытал на себе, и потому в полярном деле для него секретов нет: и тонул, и от пурги, подвижек льда, вала торосов спасался, и товарищей из беды выручал, — все было. А возвращался из экспедиций — статьи, монографии, доклады на теоретических конференциях…

Вся научная продукция — из океана, льдов и пурги. Особую прелесть общению с Алексеем Федоровичем придает его неиссякаемый юмор. Еще двадцать лет назад, когда мы впервые встретились на СП-15, он поразил меня тем, что о самых критических ситуациях, в которые попадал, он рассказывал весело. Не потому, конечно, что тогда, когда они случались, хотелось смеяться, а потому что юмор, не снимая драматичности ситуации, придает ей новое измерение, позволяет взглянуть на нее с другой точки зрения. Я уверен: в том, что Трешников завоевал огромную популярность, любовь полярников, наряду с его личным мужеством и безусловным научным авторитетом, свою роль играет юмор; достаточно жесткий и требовательный руководитель, Трешников знает, что если самый суровый разнос кончается шуткой — урок преподан, но человек не выходит из строя; а что лучше доброй шутки начальника снимает напряжение, окрыляет людей и придает им силы тогда, когда сил больше нет? Как и слово врача, слово руководителя может раздавить человека, но может его и воскресить; к юмору это относится вдвойне.