Николай Миклухо-Маклай - Путешествия на берег Маклая

Несмотря на это приключение, я имел силы не только добраться до вершины, но в тот же день, правда, часам к 11 ночи, дойти до деревни Богатим, откуда я предпринял эту двухдневную экскурсию. Дней пять я хромал и дней десять чувствовал контузии, полученные во время падения в различных частях тела.

Эти головокружения, которых пример я описал выше, являющиеся изменнически, когда их вовсе не ожидаешь, одно из самых неприятных следствий анемии, происшедшей от лихорадки, которая, хотя посещает меня в последние годы реже, никогда не оставляла меня совершенно уже много лет. На Яве осенью 1874 г., а потом во время путешествия в Малайском полуострове подобные головокружения были причиною весьма неприятных случайностей, которые, однако, не имели пока слишком серьезного исхода…

Жизнь в таких отдаленных местностях от европейских колоний, как Берег Маклая, имеет то значительное неудобство, что, отправляясь туда, надо или делать громадные запасы, или привыкнуть обходиться без многих, иногда весьма необходимых вещей, или уловчаться заменять их суррогатами собственного изобретения. Мои сборы к этому путешествию в декабре 1875 г. были весьма поспешны, и многое было позабыто. К тому же последствия расхищения моих вещей в Айве (на Берегу Ковиай в апреле 1874 г.) отозвались неприятными сюрпризами и при настоящем путешествии. Многих предметов, которых я тогда лишился, я не мог пополнить в Батавии и Сингапуре, некоторые не подумал, другие не успел выписать из Европы, тем более что 1875 год я провел почти весь en route [в пути (франц.)] (в Малайском полуострове, Сиаме). Так, например, лишение большого ящика с анатомическими инструментами, который был унесен папуасами в горы вместе со многими другими вещами, было часто для меня очень чувствительно. Пришлось при анатомических работах довольствоваться оставшимся небольшим ящиком, дополнив его из несессера хирургических инструментов и отчасти выбрав несколько инструментов между столярными принадлежностями. У меня, далее, оказалось только полдюжины (!) тонких стекол для покрывания микроскопических объектов (так называемых Deckgläschen; не припомню русского названия). Пришлось поэтому быть очень осторожным с этими шестью и не пренебрегать даже самыми маленькими осколками, когда стекла ломались.

Двое из моих часов были приведены в бездействие, одни вследствие описанного падения, другие – вследствие опытов, которые вздумал производить над ними младший из моих слуг с островов Пелау. С оставшимися тремя я обходился с большею осторожностью и брал их с собою, отправляясь в новые экскурсии, и не оставлял их на столе, опасаясь за их целость. Дома, в Бугарломе, высота солнца была для меня достаточным регулятором времени; для вечера я придумал весьма удобное мерило времени. Масштаб, которого деления были определены несколькими опытами, приставленный в известное время к зажженной стеариновой свече, защищенной от сквозного ветра с трех сторон жестяными ширмами, мог показывать мне ход времени с достаточною точностью. Измеренное сгорание свечи не допускало меня засиживаться слишком поздно, когда обдумывание какого-нибудь наблюдения или другое интересное занятие заставляли забывать время. Если не ошибаюсь, древние японцы имели что-то подобное, т. е. применяли огонь или сгорание как мерило времени.

Не стану более приводить примеров ухищрений разного рода, к которым мне пришлось прибегать вследствие поспешного и неполного приготовления к путешествию, затянувшемуся пребыванию в Новой Гвинее и разных лишений, происшедших от запоздания прихода шхуны. Тех и других я мог бы привести дюжины. Перейду лучше от этих misères de la vie journalière [неприятностей каждодневной жизни (франц.)] к серьезному вопросу, который занимал меня часто.

Размышления о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, нередко являлись сами собою, и прямое следствие их был вопрос: окажу ли я туземцам услугу, облегчив моим знанием страны, обычаев и языка доступ европейцам в эту страну?

Чем более я обдумывал этот шаг, тем более склонялся к отрицательному ответу.

Иногда я ставил вопрос этот иным образом. Рассматривая вторжение белых как неизбежную необходимость в недалеком будущем, я снова спрашивал себя: не помочь ли доступу миссионеров, чтоб они своим влиянием предупредили и парализовали вредное действие на туземцев со стороны шкиперов и тредоров (vulgo [обычно, сплошь и рядом (лат.)]: торгашей)? Ответ снова оказывался отрицательный, так как миссионеры, к сожалению, нередко занимаются под маскою наставников и друзей туземцев деятельностью тредоров и вообще подготовляют даже путь к вторжению тредоров с их аксессуарами: введению в употребление спиртных напитков, огнестрельного оружия, распространению болезней, проституции, вывоза туземцев силою или обманом в рабство и т. п. [200]

Я решил поэтому положительно ничем, ни прямо, ни косвенно, не способствовать водворению сношений между белыми и папуасами.

История европейского влияния и европейской колонизации на островах Тихого океана так характеристична и переполнена такими примерами, что невозможно взять на себя ответственность, привлекши сюда белых, стать причиною увеличения реестра подвигов бессовестной эксплуатации, насилия и жестокости!.

Чтобы отогнать эти невеселые думы, мне стоило только обратиться к моим научным занятиям, которые всегда были и всегда останутся главнейшею целью моих странствований и при этом верность замечания Шопенгауэра: «Im Reiche der Intelligenz waltet kein Schmerz, sondern Alles ist Erkenntniss» [201]– здесь снова подтверждалась.

Так как это письмо не имеет назначения трактовать о научных результатах (а бумага еще есть), то, чтоб переменить тему, расскажу случай, который может послужить примером, насколько надо быть осторожным при делании «открытий» в стране, подобной Новой Гвинее.

Обходя горные деревни, я провел первую ночь в Теньгум-Мана, следующую – в Сегуана-Мана, где мои спутники из Бонгу пожелали остаться ждать меня, пока я вернусь из деревни Сам-буль-Мана, куда я направился на другое утро с новыми проводниками и носильщиками, жителями Сегуана-Мана. Спустившись в лощину между обоими хребтами и перейдя вброд весьма быстрый горный поток (верховье реки Колли), мы снова поднялись на противоположный хребет, где стояла деревня Самбуль-Мана. В деревне я расположился в барле, или хижине, назначенной для хранения принадлежностей «ай», для гостей и вообще для мужского населения деревни. Барлы в горных деревнях отличаются от соответствующих построек в береговых деревнях. В горах, как, например, это было в Самбуль-Мана, они малы, низки, темны, так как они не открыты спереди и сзади, как в береговых деревнях; небольшое отверстие (1 м вышины и ½ или ¾ м ширины) в ½ м расстояния от земли в переднем фасаде служит единственною дверью. Крыша с боков доходит почти до земли, так что боковых стен снаружи почти не видно. Передняя и задняя стены образованы большею частью из расколотого бамбука, корзинообразно переплетенного. Над дверью под крышею висят или воткнуты в известном порядке нижние челюсти свиней или остатки черепа собак, кускуса, Perameles, рыб и т. п., сохраненные «в память» пиршеств и угощений гостей, происходивших в разное время в этой барле. Там же сохраняются, прикрепленные разным образом, разные предметы, напоминающие что-нибудь или кого-нибудь [202]или чем-нибудь обратившие на себя внимание туземцев. Не только над входом, но и внутри барлы сохраняются разные достопримечательности. Осмотрев по порядку все предметы, навешанные у входа, я вошел в барлу, где было так темно, что днем пришлось зажечь свечу.