Фредерик Кук - Мое обретение полюса

После этого краткого, словно искусственно вызванного периода возбуждения эскимосы неизбежно вместе с природой впадают в меланхолию. Солнце, источник жизни, скрывается, и на землю опускается темнота. Такой же сумрак обуревает души людей, и все разражаются рыданиями. В это время года темнота сгущается час за часом, крепчают морозы и выхолаживают иглу. Ветер, ликовавший при солнце, теперь воет и стонет словно сирены от боли. В этой его неземной печали есть нечто отвратительное, таинственное и жуткое. Падает снег, смыкается лед в море. Смолкает шум волн. Морские животные исчезают, сухопутные становятся редкостью. Когда пропадают источники к существованию, эскимосы начинают подсознательно ощущать, как сжимается темная длань нужды и голода, которая несет смерть. Несомненно, это психическое состояние — результат инстинктивного страха перед голодной смертью в период душевной депрессии, спровоцированной постоянной темнотой. Более того, чувство страха служит источником душевной горечи, порожденной суевериями, в основе которых лежит убеждение в том, что, когда замерзает море, души погибших в волнах страдают на протяжении всей полярной ночи. Однако борьба этих людей со стихиями слишком жестока для того, чтобы они, подобно другим народам, могли позволить себе чрезмерно предаваться суевериям. Религиозные воззрения эскимосов во многом примитивны и родились на их собственной земле, так что только в начале ночи эскимосы ощущают, так сказать, воздействие сверхъестественных сил. Вслед за солнцем, опустившимся за кромку льда на юге, эскимосы погружаются в состояние ритуальной меланхолии. В каждой семье вспоминают тяжкие утраты, все беды и несчастья прошедшего года.

Я никогда не забуду долгий, печальный вечер, который длился несколько суток. Солнце зашло. Траурная, серовато-зеленая завеса мрака нависла над словно окостеневшей землей. В мутной мгле едва заметно вырисовывались силуэты иглу, очертания заснеженного ландшафта и черные, змееподобные прогалины Польшей. Сидя в своем ящичном домике, я внезапно услыхал какие-то звуки, которые на мгновение заставили меня содрогнуться. Я подошел к двери и отворил ее. На синеватую, покрытую снегом землю, на ее зазубрины и впадины опустились темно-багровые тени, траурные и зловещие, похожие на титанов с закутанными головами, которые простерли над землей свои призрачные руки. Отвратительные лоскуты синего тумана словно духи поднялись над морем. В этом печальном, тяжелом воздухе и рождались те звуки. Похоже, плакали женщины. Откуда-то издали до меня доносились стоны, монотонное бормотание. Иногда раздавался пронзительный истерический вой, словно кто-то мучился от боли, а время от времени неистовый хор голосов выкрикивал щемящие сердце вопли отчаяния. Мне показалось, будто я внезапно перенесся в страну скорби, в страну мертвых, где в зеленоватых сумерках то тут то там маячили какие-то бесформенные фигуры.

Я верю, что в сердце каждого человека гнездится инстинктивное чувство уважения к скорби. Стараясь не шуметь, я покинул дом и, ступая как можно осторожнее, чтобы не угодить в полынью, спустился на лед. Передо мной открылось странное, жуткое зрелище. На берегу и чуть дальше, у чернильно-черных разводьев, склонившись над плещущейся водой, собрались женщины. Некоторые, подобно изваяниям, олицетворяющим отчаяние, стояли по двое, по трое. Через каждую сотню шагов мне попадалась на глаза мать, рыдающая вместе со своими детьми. Они раскачивались всем телом, словно терзаемые страшной болью.

По всему горизонту, там, где село солнце, в морозной дымке, подсвеченной странным фосфоресцирующим зеленоватым сиянием, которое наводило на мысли о местах обитания умерших, как огромные траурные светильники играли в небе малиновые сполохи, напоминавшие подчас кровоточащие раны.

В одной из фигур слева от меня я узнал Тунгвингва с ребенком на спине и с мешком мха в руке. Она стояла совершенно неподвижно у голой скалы, повернувшись лицом к красноватым отблескам заката. Крупные слезы катились у нее из глаз, но сама она не произносила ни звука. Я тихо окликнул ее, но она не ответила. Я пригласил ее на чашку чая, подумав, что смогу успокоить ее, дав ей выговориться, но она так и не оторвала глаз от черневшей вдалеке полосы открытой воды.

Позднее я узнал от другой женщины, что в апреле прошлого года пятилетняя дочь Тунгвингва, играя у кромки припая, поскользнулась и упала в море. И теперь мать рыдала оттого, что лед скрыл от нее душу маленькой дочки.

Немного поодаль, обняв двоих детей, стояла Аллика, женщина средних лет. Ее била истерика, она то неестественно хихикала, то вдруг заливалась слезами, стеная словно от сильной боли, то пускалась в сумасшедшую пляску. Я узнал ее историю из потока слов, которыми сопровождались ее причитания. Двадцать лет назад ее первого мужа Тована затянуло под лед гарпунным линем. Несмотря на то что с тех пор эта женщина побывала трижды замужем, она все еще хранила в памяти свою первую любовь. Я отправился дальше, дивясь такой первозданной преданности.

Поблизости от крутого берега я увидел Авинет, стоявшую в одиночестве в тени мрачного, большого утеса. Ее муж и все ее дети были сметены в штормовое море снежным обвалом. В ее песне, повествующей о тяжелой утрате, было нечто дикое и в то же время поэтичное.

У меня навернулись слезы на глаза. Стремительное движение снежной лавины, свист ветра, мощные удары волн — все это слышалось в ее песне. Я даже сумел разобрать надрывающие душу слова: «…кровь ее крови, плоть ее плоти под замерзшей водой». Потом последовало нечто такое, чего я не сумел понять из-за приглушенных рыданий.

Мурашки побежали у меня по спине, и я повернул к лагерю. Это была сцена, достойная пера Данте, мое же — просто бессильно описать ее. Я почувствовал себя чужестранцем, вторгшимся в царство странной, мистической скорби. Я ощутил пульсацию мрачного мира, лежащего на грани всего неземного. Эти женщины общались с душами умерших. Прежде чем сомкнётся лед, они спешили рассказать им все новости прошедшего года — интересные, интимные. Они говорили обо всем, что могли вспомнить. Почти ежегодно каждая семья теряет кого-нибудь из родных в море, и поэтому почти каждая семья была представлена здесь этими стенающими, обремененными наивной скорбью женщинами, которые так своеобразно пытались успокоить безутешные, одинокие души мертвых.

Пока женщины рыдали, посылая прощальные приветы в иной мир, мужчины племени песнопением и танцами воспроизводили в своих иглу все важные события прошедшего года.

Внутри иглу тускло горели каменные светильники с ворванью. Эти светильники в течение всей долгой зимы освещают жилище и обогревают его. Светильник состоит из камня в форме полумесяца, в углубление которого наливают жир, а в качестве фитиля используют пряди размятого мха. Такие источники света отбрасывают слабое, мерцающее сияние. На сферических стенах иглу прыгают гротескные тени. Неприятный запах горящего жира распространяется по всему иглу. В сверхъестественном желто-буром сиянии мужчины предавались своим фантастическим танцам. Двигая верхней частью торса из стороны в сторону, они издавали таинственные, монотонные звуки. В своей необычной отрывистой песне они рассказывали о происшедших событиях: об успешной охоте, памятных штормах, обо всем, что имело значение в их жизни. Мужчины танцуют, и тон их голосов постепенно повышается, выдавая крайнюю степень возбуждения. Их глаза сверкают подобно тлеющим углям, руки неистово машут по воздуху. Одни из танцующих, потеряв контроль над собой, разражаются рыданиями. Другие впадают в истерику, хохочут. Но вот танец завершается; изможденные люди на короткое время впадают словно в летаргический сон, от которого медленно пробуждаются по мере того, как их покидает скорбь. Женщины возвращаются с берега моря, они утирают слезы и, с присущей им непосредственностью быстро забыв о своем горе, начинают улыбаться.