Виктор Конецкий - Никто пути пройденного у нас не отберет

Сидор Петрович без видимой натуги помог. И семь пудов подкулацкого угледобытчика вышли на орбиту валетом, то есть инопланетарная морда исчезла из моего поля зрения, но полустащенные сапоги я видел хорошо: они понуро свисли с полки над моей головой. Слышно рассказчика тоже было отлично:

– …Пру, значит, в энтот, в интиквариат… Крутили там, вертели, в лупу Люську глядели… Оказалось, тля, половина серебра, половина платина!.. Во как старики-то делали! На-кась, выкуси, говорю… Х-р-р-р-р-а… Х-р-р-р-р-у…

По просветленным выражениям на лицах святого отца и сиреневой девушки я понял, что северянин-космонавт вырубился, то есть его сивушный дух воспарил из бренной оболочки в эмпиреи. (По нелепым космогоническим представлениям древних греков, эмпиреи – наиболее высокая часть неба, наполненная огнем и светом.)

«Стрела» тронулась под задумчивый вальс.

– Ну, слава Господу нашему, поехали! – сказал Сидор Петрович и широко, привычно перекрестил пижамную грудь.

Но поехали мы не во славу Господа нашего, ибо поезд вдруг застопорился. Этого еле-еле заметного изменения в инерционной системе «Вселенная – Земля – „Стрела“ – воркутянин» оказалось достаточно, чтобы последний кувырнулся с орбиты: в строго горизонтальном положении покинул верхнюю полку безо всякого тормозного парашюта, то есть без малейшего шанса на мягкую посадку; а его железобетонные подметки шмякнули мне по черепу.

Раздавшийся грохот как бы подтолкнул поезд – мы поехали уже всерьез.

Пока я искал улетевшие к чертовой матери очки и выходил из шока, дельтапланерист профессионально ощупал парня и вылил остатки боржоми ему за шиворот. Парень очухался, узрел в непосредственной близости коленки сиреневой девушки, обтянутые беленькими джинсами, и облапил их не без какой-то задней мысли.

Девушка спихнула на него авоську с ананасами и забилась в угол.

Возникла проводница, оценила обстановку, ничего особо крамольного пока не обнаружила и потребовала по рублю за белье.

Я, поп и девушка отдали по рублю, подхалимски заявив, что квитанций нам не надо.

Воркутянин промычал: «Катись, милаха, а то пасть порву!»

Проводница игриво хихикнула и, потрепав парня по курчавым волосам, ушла.

Я попросил девушку отвернуться, вылез из койки и помог завалить парня обратно. Снять с него сапоги нам так и не удалось, но, по моему предложению, завалили мы воркутянина головой к окну, и я на их счет успокоился. Конечно, понимал, что самое безопасное – уложить парня внизу, а самому лезть на его место, но так как первый раз в жизни мне повезло и напротив в купе оказалась прелестная девушка, то я, старый дурак, наверх не полез. Просто глотнул еще таблетку снотворного.

Поп опустил кожаную штору на окне, выключил свет и забрался к себе.

Девушка мило повозилась в темноте и тоже успокоилась.

Колеса уютно постукивали, сквозь щель под шторой просверкивали иногда ночные одинокие фонари; подумалось о предстоящем далеком плавании, о всяких завтрашних заботах, когда здешние нынешние приключения покажутся легким анекдотом.

Вдруг священник тяжко вздохнул и пробурчал:

– Эх, на Сидора-попа не одна беда пришла! Я так подозреваю, что гражданин опять может упасть. Если, товарищ моряк, я в проходе ему чемодан подстелю?

– Бога ради, батюшка, – уже сквозь дрему согласился я. – Только и верхний свет зажгите. Знаете, где включается?

Зажегся синий ночной свет, и я уснул.

Пробудился в 06.02.

Время астрономически точное: на нем – как в дешевых детективных романах – остановились (навечно) мои часы, которые лежали на столике. Часы были расплющены башкой воркутянина при вторичном сходе с орбиты в блин.

Предусмотрительность попа в отношении чемодана оказалась разумной, ибо инопланетянин трахнулся башкой о столик, само тело приземлилось точно на чемодан. (В данном случае лучше здесь было бы употребить не «приземлилось», а «причемоданилось».)

Предусмотрительность по отношению к его сапогам тоже не оказалась лишней: мой череп больше не пострадал. Но, как часто бывает, я не предугадал другой мелочи: надо было чем-то закрепить матрас на полке, а я это упустил из виду. В результате очутился лежащим в проходе поверх воркутянина. Чисто рефлекторно, пролетая мимо моей полки, он ухватился за мой матрас. И я – уже вместе с матрасом – оказался на нем.

Итак, сложилось в некотором роде пирожное наполеон, которые я едал в ранней юности в кафе «Норд» на Невском проспекте: короб воркутянина, его хозяин, я и мой матрас.

И все – в синем тусклом свете!

Зажегся электрический свет. Мы со священником запихнули мой матрас на место. И увидели жуткий натюрморт: воркутянин лежал на чемодане, голова его запрокинулась, тело обмякло, а вокруг быстро расплывалось кровавое пятно, подступая уже к двери.

При виде крови – и чужой и собственной – я без лишних хлопот для докторов и наркотизаторов теряю сознание. Но здесь, уже на пределе воли, успел прошептать:

– Отдать якорь!.. Отставить! Стоп-кран! Объявить по составу! Записать в судовой журнал!..

– Зачем? – спросил поп.

– Не видите? Кровотечение у него! Дуба режет! Литров пять уже вытекло!

– Это не из него, – объяснил священник несколько даже весело. – С мясом чемодан-то. А в гостинице, помните, он говорил давеча, холодильник не работал. Вот говядинка-то и раскисла. Полезли спать, капитан. А он пусть уж тут храпит.

Я все-таки похлопал парня по щекам. Он открыл глаза и четко вымолвил:

– Кась-на! Выкуси!

– Может, помочь тебе? Башка как? – спросил я.

– На-кась, выкуси!..

И вот когда в третий раз успокоились, подоткнулись рыбьими одеялами, повздыхали каждый о своем, я вдруг ощутил тревожный запах жареного, то бишь бензинового. И вспомнился мне почему-то Антон Павлович с его трижды проклятым бутафорским ружьем на пыльной стенке театральной декорации. «Зажигалка! – подумал я. – „Розочке от Люсеньки“!»

Воркутянин заворочался на мясном чемодане и прохрипел сквозь застарелый шахтерский кашель:

– И как бы, однако, курить бросить?

Затем с ржавым скрипом провернулось по кремню платиновое огниво.

В купе полыхнул факел, живо напомнивший мне огонь у дульного среза двенадцатидюймовых корабельных пушек времен Цусимы.

– Спасайте женщин и детей! Я сам выплыву! – заорал я по старомодной привычке. Старомодно-архаичная она потому, что в зубодробительные времена в Кронштадте служил царский опричник-комендант. Он только и делал, что охотился за пьяными матросами. Но ежели матрос лежал в кронштадтской луже головой по направлению к тому пирсу, где красовался его броненосец, то зверь-комендант забулдыгу на губу не сажал: звезданет пару раз сапогом со шпорой под ребро – и все дела. А ежели, лежа в кронштадтской луже, матрос самоотверженно орал джентльменскую фразу: «Спасайте женщин и детей, я сам выплыву!» – то сука-комендант приказывал флигель-адъютанту доставить забулдыгу на родной броненосец со всеми удобствами в личной коляске.