Роберт Аганесов - Байкальской тропой

Машина подкатила к самым саням. Я увидел, что дверцы ее сняты и лежат в кабине между сиденьями. Рядом с шофером сидел пожилой мужчина в необъятном тулупе и ондатровой шапке, наползшей на глаза. Он так и сверлил меня глазами.

— На рыбалку? — спросил он, оглядывая сани и Айвора. Я молча кивнул, с тоской ожидая следующего вопроса.

— А куда двигаешь?

Я ткнул рукавицей на чистый горизонт в северном направлении.

— Садись, подбросим, — неожиданно улыбнувшись, сказал владелец ондатровой шапки, и мне показалось, что я давно не видел таких добрых глаз, как у него в эту минуту. — В Коты подбросим, — продолжал он, — слышно, там хариус хорошо идет. Василь, — обернулся он к шоферу, — помоги парню привязать сани. Да возьми тросик, веревка у него дохлая.

Я попробовал было заикнуться, что и пешком дойду, не надо беспокоиться, дойду потихоньку.

— Куда ж ты добредешь сегодня, — прервал мой лепет владелец ондатровой шапки, — посреди моря, а солнце уж на перевале. Ты что, парень?

Я прикусил язык. Мы привязали сани на буксир, я втиснул Айвора в кабину, и машина понеслась по чистому льду.

Попутчики мои оказались людьми не очень-то разговорчивыми, но, возможно, это было потому, что оба, привалившись к лобовому стеклу, не отрывали взгляда от набегающей под колеса машины ледовой равнины. Но все же шофер пояснил, для чего сняты дверцы: это если машина неожиданно станет под лед проваливаться, ловчее выпрыгнуть из нее. Слушая шофера, я косился на необъятный тулуп соседа и не мог себе представить, как это в нем он ловко выберется из машины.

Стрелка на спидометре все время поджималась к цифре «100». Машина неслась почти посредине Байкала. Восточный берег тянулся, очеркнутый цепью заснеженных гор, а на западном образовался провал, и между берегами зачернела на горизонте широкая полоса воды. Это было верховье Ангары. Вода у ее истока не замерзает в любые морозы, и когда едешь по автостраде из Иркутска в Листвянку, то видно, как вдоль берегов по воде шныряют целые стаи диких уток, видимо, решивших не обременять свою и без того короткую жизнь тяготами перелетов в теплые страны. Живут они здесь беззаботно, потому что близость человеческого жилья отпугивает охочих до утятины хищников, а человеку охотиться на них у истоков Ангары ни в какие сезоны не разрешается.

Пропали за скалистым мысом домики Листвянки, и машина, не сбавляя хода, стала поджиматься поближе к берегу, но мешала широкая полоса торосов. Солнце опустилось уже почти до самого гребня хребта, когда мы подъехали к берегу, осторожно петляя среди хаоса нагроможденных льдин.

— Приехали, — сказал владелец ондатровой шапки, — вон зимовьюшка!

Я таращил на берег глаза, стараясь различить меж деревьев хоть какие-нибудь признаки человеческого жилья. Потом робко осведомился у шофера:

— А где Коты?

— Проехали, — ответил он, помогая мне отвязать трос от саней, — до Котов отсюда километра три… Ну, бывай здоров! Счастливой рыбалки!

Машина развернулась и укатила по проходу среди торосов. Выбравшись на чистый лед, она на большой скорости помчалась на северо-восток. Я стоял на берегу, тщетно пытаясь разглядеть зимовьюшку, и лишь после того, как отпустил с привязи Айвора, он навел меня на сиротливо торчавшую из снега трубу.

Маленькая зимовьюшка напоминала скорее землянку, настолько глубоко опустились в землю ее стены. К входу вело несколько ступенек. Чугунная печка, полати из толстых плах, крытые лежалой соломой. У двери поленница дров. Растопив печь, я поставил на нее набитый льдом котелок, разложил на полатях свое имущество и стал поджидать рыбаков.

Но проходил час за часом, быстро темнело, а вокруг зимовья по-прежнему было тихо, только подвывал в трубе ветер и было слышно, как поскрипывают сосны, росшие на склоне сопки, сразу за зимовьем. Я накормил Айвора мучной болтанкой, напился чаю и, завернувшись в одеяло, долго еще ворочался на полатях, прежде чем меня сморил сон. Нет, не таким я представлял себе первый день моего пути и первую ночевку в охотничьей зимовьюшке. Одна мысль служила мне утешением, что впереди еще многие километры пути. Завтра с восходом солнца — на северо-восток, к бухте Песчаной!

Едва лишь тусклый диск солнца сиротливо скользнул над ледяным покровом, я выбрался из прибрежной полосы торосов и, обогнув скалистый мыс Соболева, вышел на чистый лед. Курс норд-ост! Впереди, если считать по прямой, до самой северной точки Байкала около шестисот километров. Но, высчитывая на карте предполагаемый маршрут, я смело помножил эту цифру на три и, как выяснилось впоследствии, не ошибся. За мысом Соболева по берегу тянулась отвесная стена скал, изборожденных трещинами, впереди темнел силуэт мыса Кадильный. Я шел, огибая небольшие нагромождения торосов, и все дальше уходил от берега в открытое море.

Чем выше поднималось уже побагровевшее солнце, тем пронзительнее потягивал морозный северо-восточный ветер. Ни один звук не нарушал тишину ледовой пустыни, и только с далекого берега изредка доносился резкий крик черного дятла.

Берегом моря идти невозможно, круты и изломаны склоны Приморского хребта, а на лесистых равнинах по уши снега. Забегая вперед, скажу, что больше ста тридцати дней в году замерзший Байкал едва ли не единственное средство сообщения между прибрежными селами, если не считать местных авиалиний. На просторе ледяной пустыни можно запросто встретить стайку школьников, стремительно скользящую «Волгу» или почтенную бабушку на обычных коньках с рюкзачком за плечами.

Байкал встает поздно. Декабрьский мороз не в силах справиться с яростью штормов, и только январская лють укрощает неподатливое море. И тогда видишь: волны схвачены на лету и коваными глыбами обрушены на береговые камни, на скалы, обитые ледяными масками, на цепь непроходимых торосов. Таков зимний Байкал. Но и заколоченный в лед он не спокоен. Его мощные удары изнутри разламывают полутораметровую толщу льда, и с боем расходятся трещины. Потом они чуть потянутся ледком, припорошатся снеговым настилом — и готова ловушка для неосторожного новичка!

«…А мерзнеть Байкал начинающе около Крещеньева дни и стоит до мая месяцы около Николина дни, а лед живет в толщину по сажени и больше, и для того на нем ходят зимнею порою саньми и нартами, однако де зело страшно, для того что море отдыхает и разделяется надвое и учиняются щели саженные в ширину по три и больше, а вода в них не проливается по льду и вскоре опять сойдется вместе с шумом и громом великим и в том месте учиниться будто вал ледяной; и зимнею порою везде по Байкалу живет подо льдом шум и гром великой, будто из пушек бьет (не ведущим страх великий), наипаче меж острова Ольхон и меж Святого Носа, где пучина большая…»