Карин Мюллер - Мутные воды Меконга

Пусть мне было страшно, зато я могла предаться злорадству. Раздосадованные безуспешными попытками вытеснить меня с дороги, молодые ребята-мотоциклисты решали взять ситуацию в свои руки, давали газу и мчались по дороге, дробя колесами своих мотоциклов надоедливые булыжники. Глядя, как двое моих врагов громят друг друга, я испытывала зловещее удовольствие.

Я крутила педали, глядя на девочек в безупречно чистых узких и длинных платьях, грациозно петляющих по дороге; юношей, с ревом разгонявших старые моторы, разворачиваясь на пыльных углах; скрюченных стариках на расшатанных трехколесных велосипедах, чью кожу безжалостное солнце превратило в пергамент. Проселочная дорога была сплошной полосой препятствий: спящие собаки, древние грузовики, скрипучие велосипеды, нагруженные товаром на четверть тонны, и гуси, то и дело дефилирующие по обочине. Выпускники этой деревенской транспортной школы в конце концов мигрировали к ярким огням города, вооруженные маниакальной храбростью, молниеносной реакцией и глубоким презрением к таким несерьезным ограничениям, как сигналы светофоров, знаки «стоп» и одностороннее движение.

Теперь мне стало ясно, откуда взялся сайгонский стиль вождения.

Я давно перестала смотреть по сторонам и ограничила свой расплывающийся фокус непосредственно следующим булыжником или канавой, а также тем, чем это чревато. В желудке бурлила кислота — предвестник начинающегося расстройства. Спина затекла, кожа воспалилась, в голове пульсировали отбойные молотки. Очнувшись на секунду от созерцания этих адских ощущений, я увидела, как Фунг резко свернул на тропинку, поросшую колючими кустами, и пропал из виду.

Мы остановились у ветхого сарая, возле которого возилась дворняжка. Таких собак полно в любой азиатской стране: нечто с тостер размером, серо-коричневая шерсть, торчащие уши и поеденный молью хвост завитушкой. Как все ее собратья по разуму, собачка визгливо и непрерывно тявкала, подкрадываясь сзади и норовя цапнуть за голые икры. Песик был раскормлен на убой, и, глупо отбрыкиваясь от него и выставляя себя полной идиоткой, я опасалась, что именно для этого его здесь и держат.

Нас вышел поприветствовать двоюродный дедушка жены Тяу, старик с грустными глазами, тянувшими все его лицо вниз, и улыбкой, тянувшей его вверх. Он вежливо проводил меня за дом, где в цементном баке, высоко над пересохшей от жажды землей, собиралась дождевая вода. Коснувшись поверхности воды дном полого сосуда из выдолбленной тыквы, он повращал его, создавая рябь, разогнавшую плавающих насекомых и мусор. Зачерпнув полный сосуд, он полил мои ладони сверкающей бриллиантовой жидкостью. Я восторженно плеснула воду на пульсирующие лицо и шею. Он улыбнулся и снова окунул сосуд в бак, а затем указал на зеленый кокосовый орех, который лежал у задней двери. Я обрадованно кивнула. Ничто не утоляет жажду лучше, чем нежное молочко в герметичном природном контейнере.

Фунг материализовался за моей спиной, стоя непреклонно, как жердь.

— Нет, — рявкнул он.

«Нет» становилось его любимым словом: он использовал его постоянно, когда ему не нравились мои вопросы или просто не хотелось отвечать. На этот раз он давал мне понять, что нельзя пить кокос, если мне жарко: может подняться температура.

Я пыталась втолковать, что умылась и мне больше не жарко.

Он с отвращением прикоснулся кончиком пальца к моей горящей щеке и ушел, не добавив ни слова, оставив на моей коже легкий отпечаток своего длинного кривого ногтя, наподобие кошачьего.

Старик с женой готовили обед, двигаясь осторожно и без всякой спешки, тем самым стараясь обмануть природу и не вспотеть. Он сидел на корточках у задней двери, потроша рыбу и выкладывая кости сушиться на солнце. Она разожгла жаровню сухой лучиной, готовой взорваться прямо в руках, и поставила на нее огромный черный чан с лужицей застывшего жира. Старик принес рыбу к очагу, и они поменялись местами синхронно, как в балете: ритуал, отточенный за сорок лет брака и неизменных домашних обязательств.

Хозяйка показала, как счищать кожицу с овоща, напоминающего сельдерей, с губчатой влажной мякотью. Мы отрывали молочно-белые лепестки и выдергивали тычинки, пока все руки не покрылись липкой ярко-оранжевой жижей.

Когда мы сели за стол, старик впервые заговорил со мной, предложив удочерить, ведь родителей у меня, совершенно очевидно, не было. Его жена улыбнулась и согласно кивнула, а я была польщена, что меня хотят видеть частью этого тихого дома.

После обеда меня разморило, и я стала с тоской посматривать в сторону тяжелой скамьи, стоявшей в углу гостиной. В шаткой лачуге это был единственный предмет мебели — плоская, жесткая, прохладная на ощупь лежанка, идеальное местечко, чтобы развернуть матрас и подремать после обеда.

Я попыталась выстроить фразу, используя свои мизерные познания вьетнамского языка.

— Сегодня поедем еще на велосипеде? — с содроганием спросила я Фунга.

С утра мы проехали по меньшей мере двести миль. Состояние моих ног свидетельствовало об этом.

— Нет, — процедил Фунг в облаке сигаретного дыма.

Он лежал в гамаке в иссушенном зноем переднем дворе. Сигаретное марево зависло в неподвижном воздухе. Цыплята в тени закопались в прохладную грязь, и даже собака тяжело дышала, оставив попытки терроризировать меня. Я с облегчением опустилась на скамью. Из складок гамака появилась рука и лениво махнула в сторону тропинки.

— Иди, — приказал Фунг. — Учись сушить рис.

Пожилая женщина, кровная родственница нашей укутанной шарфом хозяйки, выступила вперед с сияющей улыбкой и поманила меня узловатой рукой. Видимо, она ждала в тени с самого нашего приезда. Я заколебалась, затем сдалась при виде ее добродушной улыбки и последовала за ней на выжженный солнцем пустырь.

— Вернись в полтретьего! — выкрикнул мне вслед Фунг.

Соседний дом был выстроен вокруг цементного дворика, служившего для сушки важнейшего для жителей Меконга продукта — риса. Рис лежал пирамидками высотой в фут на подстилке из пластиковых мешков. Старуха с поросшими коркой босыми ногами разглаживала его метлой без щетины — взад-вперед, как глазурь на торте. Пестрые гуси сновали туда-сюда, с хрустом подбирая клювом пыльные крупинки.

Вместе мы брали подстилку за края и пересыпали золотистый неочищенный рис в плетеные корзины. Мы несли их на голове, как дары египетским богам, к цементной платформе у пруда. Утята словно обезумели, завиляли хвостами и поплыли к нам острым клинышком, выстроившись, как эскадрилья бомбардировщиков. Их непрерывное кряканье создавало постоянный фоновый шум — как разговор из соседней комнаты.

Старуха помогла мне встать, как манекену в витрине магазина, сдвинув корзину на моей голове чуть вперед, сложив правую ладонь чашечкой с расставленными пальцами — разбрасывать падающие зерна. Она чуть подтолкнула корзину, чтобы рис полился струйкой, и встала рядом, отчаянно замахав большим плетеным веером, чтобы в застывшем воздухе образовалось хоть маленькое движение. Более тяжелые рисовые зернышки падали прямо вниз, на кусок мешковины, а шелуха разлеталась в стороны. Сквозь дно корзины просачивался мелкий белый рисовый порошок, покрывая мою голову и плечи словно мукой. Возле моих ног постепенно росла горка белого золота. Зерно, дающее жизнь. Это была всего лишь одна из многих ступеней, а начиналось все с грядок для рассады — заботливо обустроенных колыбелей для новорожденного риса, который вырастал густым и ярко-зеленым в мутной грязи. Через несколько недель ростки по одному пересаживали на большое поле — утомительный труд, ради которого нужно было гнуть спину много дней. Поле пропалывали, удобряли навозом или из ночного горшка, охраняли от птиц и других вредителей. Ростки питались от плодородной земли, обретая насыщенный цвет, вытягиваясь ввысь и в конце концов наливаясь тяжестью темных желтых семян. Потом рис собирали, молотили, сушили и очищали от шелухи — месяцы работы, прежде чем тарелка с рисом оказывалась в руке голодного мужчины, женщины или ребенка. Задолго до следующего посева поле нужно было залить, прополоть, вспахать и разгладить, чтобы оно снова обрело текстуру шоколадного пудинга. Неудивительно, что рис у деревенских жителей считался священным зерном. От одного лишь взгляда на завораживающий поток крупинок хотелось упасть на колени и запустить пальцы в растущую горку.