Юрий Усыченко - Белые паруса. По путям кораблей

С утра штилело, а во второй половине дня, когда Михаил и Нина после смены пришли в яхт-клуб, «заработал», как говорят моряки, «горишняк» — ветер спокойный, ровный, хотя и довольно крепкий. Костя приказал зарифить грот — «Тайфун» вышел в море с уменьшенной парусностью. Несмотря на эту предосторожность, яхту кренило сильно. Крутые волны сшибались с «Тайфуном», обдавая сидящих в кокпите холодными брызгами. Пришлось натянуть сверх обычного платья непромокаемые штормовые костюмы-венцерады. Нос яхты, подброшенный волной, звонко шлепал об воду.

— Давай, Семихатка, за борт вылазь, откренивай, — скомандовал Костя. — Приучайся работать, как на гонках полагается.

Приказ капитана Михаил встретил без всякого удовольствия. Однако дисциплина есть дисциплина. Не покажешь же, что струсил, тем более при Нине. Но как не хочется вылезать из кокпита, ложиться на мокрый скользкий борт, висеть над клокочущей бездной, ослабляя весом своего тела крен «Тайфуна». Свалиться в море при резком движении яхты легче легкого. А на Михаиле тяжелый резиновый костюм, который сковывает движения. Не успеешь стянуть с себя венцераду, в ней и минуты не продержишься на воде.

Щеки Михаила побелели, губа судорожно закушена, в глазах мелькает страх. Но владеть собой уже научился. Ни словом, ни жестом не выдавая своих настоящих чувств, он висит на борту яхты, время от времени, лихости ради, откидываясь корпусом гораздо дальше, чем требуется. Когда девушка — свежая, растрепанная ветром, довольная — обернулась к нему, спросила: «Как дела?», Михаил улыбнулся в ответ. Правда, улыбка получилась довольно вынужденная, Нина и Костя обменялись взглядами.

— Не робей, Семихатка, — покровительственно сказал Костя.

А когда все кончилось, яхта повернула и с попутным ветром пошла в гавань, как горд и доволен был Михаил! Ведь он боялся и сумел побороть страх.

На причале убирали паруса. Михаил искоса поглядывал на Нину. Девушка поняла, чего он ждет, сказала:

— Ты здорово за бортом работал. Я даже испугалась, на тебя глядя.

Он вспыхнул, благодарно посмотрел на Нину. Она не заметила взгляда, повернулась к Косте:

— Сегодня в восемь?

— Как всегда, будь здоров, Семихатка.

Они ушли. Михаил присел на скамью. Хорошее настроение исчезло, стало грустно. «Каждый вечер встречаются», — подумал он и при мысли этой вдруг начала закипать глухая неприязнь к Косте. «Чего меня глупой кличкой зовет, у меня имя есть! Сам-то морского волка из себя строит… Правильно Остап Григорьевич назвал — цаца и есть».

Порывы «горишняка» не долетали в заливчик, здесь было тихо. Маленькие волны, шелестя, ударялись о бетон пирса. Их голос успокаивал, баюкал. Разве можно вмешиваться в чужие дела? Не нравятся товарищи по яхте, бросай «Тайфун». Михаил понимал: не сделает, не бросит… «Тогда что же?.. Ничего. Совсем ничего…»

Поднялся со скамьи и пошел домой. А ночью долго ворочался на горячей постели, никак не мог заснуть.

Утром от этих дум остался странный осадок — прозрачной и приятной печали. Хотелось настроиться на грустный лад, а молодое сердце не принимало грусть, радовалось свежему утру, солнцу, морской синеве, рабочему гулу, который стоял над доком.

Михаила послали работать в трюм «Суворова», где второй день приваривала угольники к пиллерсам Нина. Настроение его поднялось еще больше.

Трюм был гулкий, пустой, прохладный. Центр его освещали солнечные лучи, образуя на палубе вытянутый квадрат, в закраинах сгустилась темнота. Синие всполохи электросварки залетали в углы и там гасли. Пахло, как во всех корабельных трюмах, — зерном, железом, углем и еще чем-то неуловимым, присущим только трюму. Сквозь широкую горловину люка было видно синее небо и белые облака, и если смотреть на пушистые горы, то казалось, что пароход плавно движется, а они стоят на месте.

Кроме Нины и Михаила в трюме не было никого, и может поэтому парень и девушка за все рабочие часы не обменялись ни словом, каждый молча делал свое дело. Когда прогудел гудок перерыва, Нина первой отложила электрод, сняла предохранительный щиток.

— Устала, — сказала девушка и сладко потянулась, заложив руки за голову. Михаил покраснел от мысли о том, как напряглось под комбинезоном ее мускулистое, гибкое тело. Не ответил, отвел глаза.

— Давай поедим здесь, — предложила Нина. — В столовую не пойдем.

— У меня с собой ничего нет.

— Моего хватит на двоих. Мама положила, будто на Северный полюс. Глянь.

Развернула пакет, вынула термос, хлеб с брынзой, куски жареной рыбы.

— Что ж, давай.

Сели прямо на металлическую палубу, «по-турецки», друг против друга. Она аппетитно откусывала от большого ломтя, лукавые глаза глядели весело.

— Ты «Три плюс два» видел? — спросила Нина, утолив первый голод. Отвинтила кружку-стаканчик термоса, налила кофе, протянула Михаилу. — Пей.

— Сперва ты… Не видел.

— Ладно, сперва я. Мы с Костей вчера смотрели, хорошая картина, смешная.

Отхлебнула из стаканчика и, следуя какой-то своей логике мыслей, заключила:

— Мы с Костей смешные не любим.

— А какие?

— Героические. Про партизан, про войну… Смотрю и думаю: вот мой отец показан.

— Он военный?

— Партизаном был; Здесь, в Одессе. В сорок третьем году, двенадцатого января, они фашистский склад взорвать хотели,

Замолкла. Где-то протяжно и грустно прогудел паровоз.

— В бою погиб? — после паузы тихо спросил Михаил.

— Мой в бою, Костяного раненым взяли. Через два дня повесили.

— Костиного?

— Да. Я же говорю, они фашистский склад взорвать хотели.

— Так твой и Костин отцы в одном отряде были?

— Конечно.

— Ты и Костя давно знакомы?

— Сколько себя помню.

Снова пауза. Он сказал:

— Неудобно так сидеть — ноги затекли. И холодно здесь.

— Прохладно, — возразила Нина. — В трюме всегда прохладно.

Он не ответил. Ему теперь все не нравилось и вдруг потерялась нить разговора. Спросил:

— А работаешь давно?

— Я после десятилетки в контору попала, в артель делопроизводителем. Вот тоска-то! На второй день говорю Косте: «Сбегу».

— Все равно, — сказал Михаил, которому вдруг захотелось обидеть девушку. — Все равно долго не проработаешь. Замуж выйдешь, дети пойдут, какая тогда из тебя сварщица.

Против ожидания Нина не обиделась.

— Да, — просто ответила она. — В общем, конечно, должность неженская. Переведусь на другую.

От ее спокойного дружеского тона ему стало стыдно.

— Верно, — ободряюще проговорил Михаил. — Мало ли делов.

— Дел, — поправила она… — Ты десятилетку кончил?

— Ага.

— Дальше пойдешь учиться?

— Не знаю. Всякое думаю. Весной почему-то особенно много думаешь: и туда хочется, и сюда. У тебя бывает?

— Когда Костя седьмой класс кончал, а я пятый, мы хотели на пароход незаметно пробраться и с ним в плавание уйти.