Генри Мортон - От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии

Как-то утром я присоединился к толпе, собравшейся у входа во Дворец Дожей. Барельеф над воротами запечатлел дожа Франческо Фоскари: он преклонил колено перед львом святого Марка. Лев выглядит грозно: поставив лапу на открытую книгу, он пытается преподать недалекому дожу какой-то урок. Затем я вошел в ворота и увидел перед собой, возможно, самый величественный в мире двор.

Гиды предлагают своим подопечным взглянуть на лестницу, где между двумя статуями, прозванными гигантами, короновали дожей. Кульминационный момент выборов представляется мне излишне усложненным. Избрание нового дожа начиналось довольно странно. Самому молодому члену Совета предлагали выйти на площадь Святого Марка и схватить там первого встречного мальчика. Мальчишку приводили в зал Большого Совета, где он видел перед собой аристократию Венеции. Впечатление сильное: нобили в красном облачении заполнили ряды амфитеатра, все глаза устремлены на ребенка. Мальчику предлагали вынимать из шляпы бумажки. После неизбежных осложнений и переголосовки избирали сорок одного советника, остальные аристократы покидали зал. Члены Совета называли теперь имена кандидатов. Если человек получал менее двадцати пяти голосов, из урны вынимали бумажку с другим именем, и процесс повторяли, пока один из кандидатов не получал нужное количество голосов. Затем депутация выводила новоизбранного дожа на площадь Святого Марка, и он с мраморной кафедры по правую руку от церкви показывался народу. После мессы он клялся соблюдать законы республики и произносил полный текст своих полномочий, вместе со всеми предписанными ему ограничениями. Затем на него надевали мантию и вручали штандарт республики. Затем его, как и римского папу, проносили в кресле по площади Святого Марка, а он разбрасывал в толпу пожертвования. Под конец он вставал на верхнюю площадку лестницы со знаменем святого Марка в руке. Самый младший советник надевал ему на голову батистовую шапочку — витта. Шапочка маленькая, и дож никогда ее не снимает, даже в церкви. Затем самый старший советник надевает поверх нее шапочку дожа — корно. Все колокола Венеции звучали в унисон, с военных кораблей Арсенала палили пушки, а город начинал праздновать и веселиться. С этого момента дож становился рабом Венеции.

Толпы проходят по великолепному двору, не удостаивая его взглядом, поднимаются по ступеням и идут по анфиладе мраморных залов с тяжелыми инкрустированными потолками. Дворец, где дожи правили более ста пятидесяти лет, нагоняет сейчас смертельную скуку. Взгляд невольно устремляется за окно: собор Святого Марка предстает отсюда в новом ракурсе, а белые фигуры святых на башенках напоминают о Милане. Слишком уж большим надо быть энтузиастом, чтобы досконально интересоваться огромной рекой венецианской истории, которая течет по стенам и заливает потолки: Венеция торжествующая; Венеция возрождающаяся; Венеция, покоряющая турок; Венеция, захватывающая Крит; Венеция, везде одерживающая успех. Это был неписаный закон — необходимо всегда и во всем быть успешным. И не важно, что в прошлом человек одерживал победы: стоит ему споткнуться, и тут же его обвинят в измене. В отличие от современного культа личности, Венеция культивировала безликость. Индивидуальность — ничто, Венеция — все. Возможно, она была единственным городом, возводившим памятники не героям, а злодеям. Под аркадой Дворца Дожей есть доска, на которой написано, что Джироламо Лоредан и Джованни Контарини отстранили от должности за то, что они сдали туркам форт Тенедос. Другая доска увековечила растратчика по имени Пьетро Бинтио. Думаю, что можно найти и других таких же «героев». Настоящий венецианский памятник не восхвалял, а предупреждал.

Дожи смотрят со стен своего дворца. Это неизбежно. Е. В. Лукас считал членов городского Совета «неисправимо муниципальными». Как же он был прав, но не в том смысле, который сам имел в виду. В них нет ничего от упитанных бургомистров, ничто не связывает этих вельмож с рембрандтовским «Ночным дозором». «Муниципальные» они в том смысле, что весь римский мир был муниципальным. Их портреты напоминают длинный парад суровых викторианских лиц в галереях римского Капитолия. Несгибаемые дожи и сенаторы — классическое продолжение древнеримских портретов.

В залах и коридорах звучат знаменитые имена: это гиды посвящают туристов в историю Венеции. Я услышал имя Дандоло — Энрико Дандоло, великого и ужасного старого флибустьера, который в восемьдесят лет, почти ослепнув, возглавил четвертый крестовый поход, напал на Константинополь, там и умер. Похоронили его в церкви Святой Софии за двести сорок лет до турецкого завоевания. Оружие старого героя, шпоры и саблю Мухаммед II передал Джентилле Беллини, который, поработав в Константинополе у султана в качестве придворного художника, вернулся в Венецию. Султан пожаловал ему также турецкий титул, пенсию и много красивой одежды. Написанный им портрет Мухаммеда II обнаружил в Венеции сто лет назад сэр Генри Лэйярд, тот, что раскопал Ниневию. Портрет отреставрировали, и сейчас он является одним из ценнейших экспонатов лондонской Национальной галереи. Я слышал, что гид упомянул имя дожа Леонардо Лоредана. Его портрет вам тоже знаком, если вы ходите в Лондонскую галерею. Таким, как он, я представляю себе римского консула эпохи Августа — худым аскетом. Другой гид подвел группу к Себастьяну Вернье, командующему венецианским флотом в битве при Лепанто. Экскурсовод не рассказал им, что тот, кто видел адмирала во время сражения — гордого, смелого и решительного, — а позднее встречал его в Венеции, когда тот стал дожем, не мог поверить своим глазам: великий человек ходил по пьяцце, болтал с друзьями, словно обыкновенный горожанин. В городе Сан-Дзаниполи есть отличная современная статуя этого дожа: дерзкий бородатый человек решительно шагает вперед. На нем кольчуга, в одной руке жезл, в другой — обоюдоострая сабля. Прекрасно схвачено энергичное движение.

Маленькие жестикулирующие фигуры, окруженные послушными слушателями, указывали на стены и потолки, называли имя Франческо Морозини. Я вспомнил, что в промозглую осень венецианской истории этот человек вернул весенние костры. При нем лев святого Марка отрастил новые когти и наскочил на турок на Крите и в Греции. В последние годы XVII столетия он принес великолепие XIV века. Но все напрасно, если считать, что любовь к родине и вера в себя могут быть напрасны. Великий лидер умер в Греции, но тело его лежит в Венеции в соборе Святого Стефана.

Я шел по анфиладе: величественные, похожие друг на друга помещения, хотя некоторые из них являлись прихожими, предварявшими огромные залы. Золоченые лепные потолки, напрасно написанные плафоны: ну кто захочет, задрав голову, рассматривать потолок, взметнувшийся на сорок-пятьдесят футов? Темные панели на стенах наводили на мысль, что они, если нажать на известную тебе кнопку, раздвинутся, обнаружив место для подслушивания или секретную лестницу. Комната, которую никто не хотел здесь видеть, называлась комнатой Черной двери. Здесь находилась самая мрачная из всех «пастей льва» — почтовый ящик для секретной информации, предназначенной для Совета Десяти. В этой комнате подозреваемые дожидались, когда их пригласят. Черная дверь открывалась в зал Совета трех государственных инквизиторов и на лестницу по пути к мосту Вздохов.