Генри Мортон - От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии

Мы приблизились к огороженному участку, окруженному лесом. Крепкие ворота были заперты на замок и заложены на засов. Монах дернул за веревку, и зазвонил колокол. Ворота открыл послушник. Внутри я увидел около тридцати крепких маленьких одноэтажных домиков, каждый покрыт красной черепицей. Все строения одинаковые, поставлены были с математической точностью военного лагеря на равном расстоянии один от другого по обе стороны мощеной дороги, ведущей в церковь. Я обратил внимание на то, как умно они поставлены: фасад одного дома повернут к торцу другого, чтобы обитателей домиков ничто не отвлекало. Попутчик мой пошел по своим делам, я огляделся по сторонам и увидел, что при каждом домике имеется маленький сад. Отшельники выращивали там в основном бобы, горох и картофель. Некоторые оживили садик геранью и георгинами. Но даже цветы не могли развеять мрачную атмосферу покаяния.

Монах вернулся, и мы пошли с ним по главной дорожке. Он показывал мне достопримечательности, в том числе и келью, так назывались эти домики, в которой семь лет прожил бельгийский отшельник. Чтобы подвергнуть себя такому суровому испытанию, отшельник должен был сначала получить разрешение настоятеля монастыря. Я выразил удивление.

— Да это еще ничего! — воскликнул монах. — В 1951 году отшельник умер в келье, после того как прожил там двадцать три года на хлебе, воде и овощах, а зимой он даже не обогревался.

Я сказал, что, возможно, это и ускорило его кончину.

— Напротив, — возразил монах. — Он умер в восемьдесят пять лет!

Мы подошли к маленькой церкви, где работал послушник.

— Вы непременно должны увидеть блаженного Мариотто Аллегри, — воскликнули в один голос монах и послушник. — Он так же свеж, как и в день смерти.

— Когда он умер? — спросил я.

— В1478-м, — ответили они, — почти пятьсот лет назад! В ризнице стоял ящик со стеклянной крышкой.

— Разве он не удивителен? — спросили они. Я посмотрел и увидел старика в белой рясе, кожа его напоминала коричневую бумагу. Аллегри был аббатом ордена во времена Лоренцо Великолепного.

— Возможно, — предположил я, — они даже встречались.

— Ну разумеется, встречались, — сказали они. Это был великий платонист, Мариотто Аллегри. Как написал Кристофоро Ландино в своих «Камальдульских беседах», в 1468 году он пригласил в аббатство Лоренцо и его брата Джулиано вместе с учеными друзьями из Платоновской академии.

Я опять на него взглянул. Как странно думать, что коричневые губы беседовали когда-то с Медичи.

Когда шли обратно к воротам, мой попутчик остановился возле кельи и постучал. Дверь открыл отшельник. Мне его представили — Дон Доменико. По какой-то причине, которую я так и не уяснил, его освободили от обета молчания, и он, похоже, был рад нас видеть. Я страшно обрадовался, когда он пригласил нас войти. Думаю, большинство людей, как и я, полагают, что келья отшельника должна напоминать жуткую пещеру, какую обычно мы видели на картинах великих мастеров, но со временем даже жизнь отшельника сильно меняется. Я вошел в аккуратный маленький домик, такой же компактный и аккуратный, как капитанская кабина на корабле либо камера идеальной тюрьмы. Обстановка была суровой и аскетической, но добротной и явилась, по всей видимости, результатом отлаженной за столетия распланированной жизни в одиночестве. Маленький кабинет с аккуратными книжными полками, письменный стол из простой сосны. Дверь из кабинета вела в жилую комнату, там стояли стул, стол, электрическая лампа без абажура и встроенная в деревянный альков кровать. Я сел на нее и обнаружил, что она твердая, как железо. Так как Дон Доменико был священником, дверь из спальни вела в крошечную часовню, где он каждый день читал мессу.

Человеку самому надо пожить в монастыре, чтобы доподлинно узнать, существует ли здесь до сих пор злоба. Средневековые короли утверждали, что она — проклятие монастырской жизни. Что до меня, то я ни разу не встретил несчастного или неприятного монаха. Мне приходят на ум два основных типа: худощавые спокойные аскеты и сердечные божьи люди, в веселость которых даже порой и не верится. Не отрицая того, что и спокойствие, и веселость основаны на духовной дисциплине и на прописанных религиозных ценностях, я часто думал, в какой мере отсутствие заботы о добывании денег, семейных неурядиц и родительских разочарований — не говоря уже о горестных событиях внешнего мира — способствуют душевной гармонии. Глядя на добрую, благожелательную улыбку Дона Доменико, я думал, что Джотто и Мантенья, увидев на фоне скалистого пейзажа эту фигуру в белой рясе, непременно взялись бы за кисть.

Не всегда просто поддерживать разговор с человеком не от мира сего, но я заметил на полках несколько книг о планетах и выяснил, что он — астроном-любитель. Он показал телескоп, который смастерил собственными руками. Возможно, такой же инструмент сделал когда-то Галилей. Дон Доменико воспользовался для этого старыми линзами и листом олова. Он рассказал мне, что в ранние часы часто берет телескоп с собой в сад и считает спутники Юпитера.

Мы ушли, так как отшельники собирались к вечерне. Двери суровых домиков тихо открылись, и оттуда вышли фигуры в белых одеяниях с накрытыми капюшонами головами. Они молча шли, потупившись и спрятав руки в широкие рукава. Каждый шел сам по себе, словно бы не замечая товарищей. Тут были и белобородые старики, и здоровые мужчины среднего возраста. Они входили в церковь, а я с восхищением смотрел им вслед. Они добровольно приняли условие, которые мало кто из нас готов выдержать, — полное одиночество. Когда я подумал об ужасах, подступающих к ним по ночам, представил, как ждут они первого луча солнца и звуков обычной жизни, то решил, что для принявших на себя обет одиночества людей не подберешь лучшего определения, чем придуманного в старину — «атлеты Бога».

Мы спустились с горы по заросшему соснами склону, и спутник мой снова развеселился, и я догадался почему. Одно его замечание проиллюстрировало скромность монашеской жизни. Описывая часть года, за которую ничего особенного не произошло, он сказал: «Это было на Пасху. Нет, не на Пасху! Это было на Рождество, потому что после обеда нам дали грецких орехов!»

«Когда я был в горах с партизанами, — сказал однажды Альберто, — то часто ходил зимними ночами на фермы, чтобы послушать импровизаторов. Мы называли их стихи импровизированной речью. В некоторых долинах они говорят на классическом диалекте XVI столетия и используют слова, давно вышедшие из употребления. Увлекательное было мероприятие. Мы слушали фермеров и крестьян в забитых народом фермерских кухнях. Не умевшие читать люди красноречиво описывали события дня, сев зерновых, пахоту, облака, птиц, полет самолетов, и все это в красивых стихах. Мне хочется, чтобы вы услышали сторнеллы и риспетти, [98] Сторнелла (ит.) — частушка. Риспетти (ит.) — шутливые любовные куплеты. как слышал их я во время войны. Тогда один человек изображал Гитлера, другой — Черчилля, а третий — Рузвельта. Я знаю, что многие люди, даже литераторы, пишущие об Италии, думают, что старый талант исчез, но это не так. Электричество, радио и телевидение не успели разлучить крестьян Тосканы с веком Гомера».