Виктор Боярский - Семь месяцев бесконечности

Чувствуется дыхание не очень далекого от нас океана с запада и в то же время дыхание внутренних районов Антарктиды с юго-востока. Первое — влажное, теплое и размеренное, второе — сухое, холодное и резкое. В том месте, где мы сейчас шли, эти два дыхания сливались, и в результате получалось нечто среднее, но более холодное, чем теплое, более влажное, чем сухое, и вообще какое-то туманное и сиплое.

Где горизонт, где небо? Нет! Опять только шаркающая в белой пустоте лыжа, покрытая тонкой мутной ледяной корочкой! От постоянной капели из носа стекло раскачиваемого ветром компаса, и все. Редкие повороты головы назад — на бредущих за тобой по невиданному следу товарищей и снова снег, снег.

Поверхность пока вполне сносная, а это означает, что падаю я не так часто. Такая монотонность хода и всего окружающего меня пейзажа немного усыпила мою бдительность, и во время одного из очередных поворотов головы я вместо привычных размазанных туманом силуэтов Джефа и Дахо увидел только туман. Я остался один, наедине со своими мыслями и компасом. Без паники! Ждать! Достал из нагрудного кармана штормовки твердую как камень плитку шоколада и, разорвав обертку зубами (перчатки снимать не хочется, берегу тепло — кто знает, сколько придется ждать), начал есть. Успел прикончить целую плитку, пока наконец не появилась упряжка Джефа. Тьюли была очень довольна тем, что отыскала меня, а я, естественно, не меньше ее. Джеф подъехал ко мне и пробурчал через маску: «Не отрывайся далеко, сам видишь, какая видимость». Пришлось пообещать, и движение возобновилось. Перед обедом начался невидимый, но ощутимый подъем и, что самое неприятное, появились заструги. За время частых остановок успел сочинить стихи о сегодняшнем дне:

Практически все сняли лыжи, так как на них было просто трудно удержаться, я же пока их не снимал — на них мне было легче держать направление. Лыжи как бы обозначали собой линию нашего движения, и именно их надо было держать на курсе.

Измеренная во время обеденного перерыва температура меня слегка озадачила, и я несколько раз повторил измерения. Сомнений быть не могло — минус 36 градусов, то есть ниже, чем утром! Это открытие заставило нас завершить обед пораньше. Но если бы могли предположить, куда мы стремимся! Подъем стал круче, а заструги чаще и неожиданнее. Трижды упав в течение одной минуты, я понял, что с лыжами следует на время расстаться. Оставив их Джефу, я пошел вперед, помогая себе только палками. Но в этом способе передвижения тоже были свои недостатки. Если лыжи с их двухметровой длиной хоть немного интегрировали рельеф, то ноги, обутые в маклаки, старательно повторяли все его неровности. Причем эта старательность иногда очень чувствительно отдавалась куда-то в область позвоночника, когда нога, не находя опоры, внезапно проваливалась в яму и тяжело приземлялась на ее дне. Резкое и болезненное ощущение удара отдавалось в пояснице, резво взбегало по позвоночнику и уже на излете глухо стреляло в затылок. В конце концов я снова встал на лыжи. Подъем все продолжался.

Часа за полтора до остановки мы, наконец, достигли его вершины. Сразу же изменился и характер поверхности: высокие частые заструги уступили место мелким крутым гребешкам, скольжение по которым не составляло особенных трудов. За день мы прошли 18 миль, что считали весьма и весьма удачным для таких сложных условий. И опять, будто в награду, к концу дня погода улучшилась, ветер стих и даже открылся горизонт.

Вечером после остановки мы обнаружили, что Спиннер, тот самый Спиннер, который одним из первых испытал на своей шкуре падение в трещину, во время позавчерашней пурги и сильного мороза отморозил самое незащищенное у всех кобелей место, и теперь мы опасались возможной гангрены. Тим продолжал чахнуть прямо на глазах и уже давно не тянул постромки, а бежал рядом с нартами, так что теперь еще и Спиннер. Этих собак надо было вывозить как можно скорее. На радиосвязи договорились, что если завтра «Твин оттер» полетит на холмы Патриот, то он подсядет к нам и заберет собак, если позволит погода, конечно. В противном случае надо было везти собак на нартах до Патриота или до ближайшей оказии с самолетом.

Вечером в палатке я все думал о Тиме и Спиннере. Наверное, неспроста именно эти две собаки пострадали больше остальных. Они похожи как две капли воды: обе среднего роста, короткошерстные, абсолютно черного цвета, а черный цвет не самый лучший для таких контрастных изменений температур и постоянных снегопадов и метелей. Снег, набившись в черную шерсть, днем быстро тает, а ночью превращается в лед, и собака выгрызает этот лед вместе с шерстью.

После чая, когда мы, вытянувшись на спальных мешках, отдыхали, Жан-Луи, улыбаясь, сказал мне: «Сегодня, когда мы ковырялись в этих чертовых застругах, я порой даже мечтал провалиться в какую-нибудь не очень глубокую яму, но не разбиться совсем, а просто сломать ногу… Чтобы меня отвезли затем в какой-нибудь тихий парижский госпиталь, приставили симпатичную сиделку и дали бы отдохнуть хотя бы недельку». Он мечтательно закрыл глаза, очевидно, ясно представляя себе прежде всего сиделку, а затем уж сломанную ногу.

Обычно перед отходом ко сну Жан-Луи извлекал из ящика портативный маячок «Аргоса» и набирал на маленьком, похожем на микрокалькулятор пульте очередное послание на Большую землю, которое могло содержать не более 32 букв. Сегодня он послал в эфир короткое, но весьма красноречивое сообщение: «Замерзли кости!» Крамольные мысли Этьенна о сиделке я перевел на русский язык:

Лагерь в координатах: 75,8° ю. ш., 79,4° з. д.

Координаты, полученные вчера по радио, вновь вызвали недовольство нашего штурмана, однако отсутствие ветра и намечающаяся вполне приличная погода смягчили его гнев, а поскольку и погоду, и координаты принес ему я, то после некоторых колебаний Джеф все-таки наградил меня бисквитом. Справедливое решение: как-никак координаты — это день вчерашний, а погода — сегодняшний, живем же мы днем сегодняшним, а кое-кто — и завтрашним.

Вышли. Минус 32 градуса, легкий южный ветер, прекрасная видимость, и его сиятельство Солнце на голубом небе. В такую погоду и заструги — а они попадались — не помеха. Я шел очень легко и быстро. Капюшон после модернизации сидел как влитой и усугублял хорошее настроение. В 12 часов у нас была назначена радиосвязь — мы все-таки надеялись перехватить «Твин оттер» и посадить его у нас, чтобы эвакуировать Тима и Спиннера. Радиостанция была на нартах Уилла, шедших последними, поэтому, пока он подъехал, я успел основательно подмерзнуть. По обыкновению антенну разворачивали мы с Кейзо. Провод на морозе гнулся с трудом, и приходилось действовать осторожно, чтобы не сломать его. Но как мы ни старались, избежать поломки не удалось. Отломалась клемма в месте присоединения антенны к фидеру. Пришлось мне выступить в роли держателя контакта, пока Жан-Луи, как заклинание, выкрикивал в эфир «Пунта-Аренас, Крике, здесь Папи, Трансантарктика!» Не знаем, слышал ли нас Крике, но мы поняли, что самолет сегодня не вылетит. Сворачивали антенну уже побыстрее, в основном стараясь согреться. До обеда оставалось около часа, и это время, конечно же, надо было использовать. На предложенный мною согревающий аллюр собаки ответили размашистой рысью. Да! Это был запоминающийся обед, точнее обеденный перерыв. Впервые в октябре во время обеда нас не обсыпал снегом холодный пронизывающий ветер, светило солнце, и мы могли есть хоть и в капюшонах, но без рукавиц! Это был, кажется, всего лишь второй такой комфортабельный обеденный отдых за весь октябрь!