Тихон Пантюшенко - Тайны древних руин

—Немедленно приведите в порядок свой карабин. После чистки доложить. Идите.

На этот раз Звягинцев приложил правую руку к бескозырке, четко повернулся на сто восемьдесят градусов и, чеканя шаг, ушел к столу, за которым мы обычно чистим оружие. Проходя мимо меня, Звягинцев тихо произнес:

—Ну, падло! Гад буду, если не отомщу. Я тебе тоже когда-нибудь такое устрою, что кровью харкать будешь.

Как же подло поступил Звягинцев. Ведь он те знал, видел, что за эти два часа я не вступал ни в какие разговоры с Демидченко. И грубо оскорбил меня лишь для того, чтобы хоть как-нибудь оправдать себя в своих же глазах, создать видимость, что наказание последовало в результате моего доноса командиру.

Я не сдержался и ударил его с размаху. Звягинцев повалился как сноп. Я увидел его лежащим, с окровавленным ртом. То ли я выбил ему зуб или рассек губу, то ли он ударился лицом о камень при падении. И в том, и в другом случае я, наверное, малость переборщил. Придется, конечно, отвечать. Но если бы все повторилось сначала, я не могу с уверенностью сказать, что в следующий раз поступил бы иначе. Звягинцев, прийдя в себя, стал на ноги. Из рассеченной верхней губы сочилась кровь. Редкими каплями она пятнала рабочую блузу. Не зажимая поврежденной губы, Семен размазывал кровь по лицу и истошно кричал:

—Вот как дружки издеваются над человеком! Один— наряды, а другой— по морде. Но ничего, найдем и на вас управу, липовые комсомольцы.

К Звягинцеву подбежали Демидченко, Музыченко и Танчук.

—Кто это тебя так?— спросил командир.

—Твой дружок!— продолжал кричать Звягинцев.— Кто же еще. Я знаю— вы сговорились, чтоб человека доконать.

—Прекратите истерику!— крикнул Демидченко, после чего обратился ко мне.— Краснофлотец Нагорный, за что вы избили Звягинцева?

—Не избил, а ударил.

—Это одно и то же.

—Нет, не одно и то же.

—Не пререкаться!— закричал командир.

Я умолк. В этой ситуации бесполезно что-либо доказывать Демидченко.

—Я спрашиваю, за что вы избили Звягинцева?

Во мне начал нарастать глухой протест. «Ожидать от тебя справедливого решения,— подумал я,— все равно, что надеяться: Звягинцев признает свой подлый поступок. Ведь сказано же: не избил, а ударил. Нет же, продолжает настаивать на своем. Ну что ж, настаивай. Я буду молчать».

—Ладно, не избили. За что ударили Звягинцева?

—Он знает за что.

—Он, может, и знает. Но я не знаю.

—Можете меня наказывать, товарищ старшина второй статьи, но этого я не скажу. Это— личное.

—За хулиганскую выходку,— продолжал распекать меня Демидченко,— вы заслуживаете наказания, которое может объявить только старший командир. А может, и в трибунал. Об этом происшествии будет доложено командиру взвода рапортом.

«Тут уж ты своего не упустишь,— подумал я.— Тут уж ты постараешься упечь меня туда, куда даже Макар не гонял пасти телят».

Демидченко понял, что объяснения от меня он не добьется, и поэтому обратился к Семену:

—За что ударил вас Нагорный?

—А ни за что.

—Все-таки был же какой-то повод.

—После того, как вы дали мне три наряда вне очереди, я сказал: «Теперь, Сеня, держись. От дружков пощады не жди».

Я рванулся к Звягинцеву, но потом все-таки опомнился, остановился буквально перед его лицом:

—Неужели тебе, подонок, мало одной зуботычины? Семен не отступился. Он отлично понимал, что формальное преимущество на его стороне.

—Вот, пожалуйста. Меня, значит, можно избивать, оскорблять, угрожать. А с него все это как с гуся вода. А все почему? Командир защищает своего дружка. Ну ничего, посмотрим. Это вам так, даром, не пройдет. Я сейчас иду в санчасть. Пусть мне окажут медицинскую помощь. А потом— к военному прокурору.

Все-таки подлости у Звягинцева оказалось больше, чем я думал. Знает же, стервец, что о дружбе между мною и Демидченко не может быть и речи. Это для всех стало ясно, особенно в последнее время. И все-таки говорит о командире как о моем дружке. Расчет простой: насолить обоим, Демидченко— за три наряда вне очереди, мне— за зуботычину. Вася на слова Звягинцева о дружбе не реагирует, его это, по-видимому, вполне устраивает. При случае он может козырнуть: «Глядите, какой я справедливый человек. Заработал— получай, даже если ты мой друг». Удобная позиция.

—Вычистите карабин, а потом можете идти в санчасть,— сказал Демидченко.

—Значит, человек для вас ничто?— снова начал входить в свою роль Звягинцев.— Пусть гниет, лишь бы железо было в порядке. Ничего. Это мы тоже укажем, где следует.

—Только не пугайте.

—А зачем мне пугать? Я просто выложу еще кое-какие фактики, чтоб, значит, меньше измывались над честным человеком, и все.

—Это ж какие фактики?

—Тебе, командир, очень хочется знать?

—Умные люди говорят, что знания— это сила.

Звягинцев долго смотрел на своего командира, словно решал, стоит или не стоит продолжать начатый разговор. По злобно-насмешливому взгляду Семена нетрудно было догадаться, что он что-то знает, но говорить пока не решается. И может быть, он так и промолчал бы, если бы Демидченко не спросил:

—Что, кишка тонка? На арапа берешь?— перешел Демидченко на «ты».

—Эх, командир, не хотел я говорить, да раз ты человеческого языка не понимаешь— тут уж пеняй на себя.

—Выкладывай.

—Ты дружку своему три наряда дал?

—Заработал— вот и дал.

—А кто приказал снять с батарей изоляционную ленту?

Я посмотрел на Музыченко. Его голова опускалась все ниже и ниже, глаза же продолжали упрямо смотреть из-под нависших бровей на Демидченко. У Петра взгляд выражал чувство негодования на человеческую подлость. Лев Яковлевич, стоявший рядом, хотел было что-то сказать, да так и застыл с приоткрытым ртом. В этот момент Танчук казался еще совсем подростком, который чутко реагирует на малейшую несправедливость.

—Вы, краснофлотец Звягинцев,— опомнился после некоторого замешательства Демидченко,— не перекладывайте с больной головы на здоровую. Я действительно просил вас поискать ленту, но снимать ее с батарей не разрешал.

Сейчас уже не имело значения, кто, кому и что сказал в тот злополучный день. Не имел большого значения и факт наложения на меня дисциплинарного взыскания, хотя, конечно, обидно за поступок человека, которому я так много помогал. Демидченко можно было бы понять и даже простить, если бы он не знал о причине выхода из строя электрических батарей. Но, выясняется, знал и действовал преднамеренно, преследуя все ту же, теперь уже понятную для меня цель. Что могло быть причиной такой ненависти ко мне? Не скажет. И все-таки надежда, что все это— следствие какого-то недоразумения, не оставляет меня, все еще теплится. Правда, она как пепел от только что сгоревшего костра. Он еще не остыл, но уже и не греет, не отгоняет от себя сгущающихся вокруг сумерек.