Тихон Пантюшенко - Тайны древних руин

Надо же было придумать такое! Сколько стоило ей душевных сил покорить свою девичью гордость, решиться на искупление своей вины поцелуем. И придумала, вышла из положения, поднялась надо мною еще выше. Ну что мне оставалось делать? Я стал перед ней на колени.

—Может, мне еще и лечь у твоих ног?

—Нет, не надо,— Маринка обвила руками мою шею и, целуя, говорила по слогам.— Навязался ты на мою голову. Сколько я наплакалась из-за тебя. А все этот ваш противный Демидченко. Пришел к нам домой и давай рассказывать маме: что было и чего не было. Теперь признавайся, говорил ты все это?

—И ты поверила? Ты помнишь, когда я говорил тебе: «Да знаешь ли ты, что в одну трудную минуту я готов был на все, лишь бы не лишиться веры в человека, твоей веры?»

—Я, может, и не поверила бы, если бы не упоминание о некоторых правдоподобных мелочах. Но теперь хватит об этом. Скажи мне лучше, любишь ли ты свою Маринку так же, как прежде?

Я уже приготовился было ответить, что люблю больше жизни, даже рот приоткрыл, как Маринка закрыла его своей рукой и прижалась к ней щекой. В эту минуту мне показалось, что над моими глазами сомкнулись не волосы Маринки, а подрумянившиеся стебли гречихи. Солнце еще не высоко, и его косые лучи пронизывают раскинувшееся вокруг меня стеблистое море, делают его похожим на радугу: красная полоска— у самой земли, чуть повыше— розоватая линия, еще выше— светлая изумрудная зелень листьев, а на самой вершине— кучевые облака белых соцветий. Чуть подует ветерок— и заколышется это море, переливаясь всеми цветами радуги. Я делаю большие вдохи, хочу вобрать в себя дурманяще сладкий запах нектара. Но разве можно выпить безбрежный океан? Закрываю глаза и слушаю. Тишина. Слабые порывы ветра доносят жужжание пчел. Но это не пчелы жужжат, а шумит морской прибой. И солнце просвечивает не подрумянившиеся стебли гречихи, а густые волосы Маринки. И запах ощущаю не цветочного нектара, а лаванды, отваром которой смачивает свои волосы Маринка.

—Почему же ты не даешь мне ответить на твой вопрос?— спрашиваю Маринку.

—Зачем? Язык болтлив.

—А чему же тогда верить?

—Глазам. Словами говорит разум, взглядом— сердце. Разум, как ты убедился, бывает подчинен и злой воле, и поэтому ему не всегда можно верить. Сердце же лгать не умеет. Оно или любит, или ненавидит, или то и другое. Когда сердце молчит— взгляд равнодушный.

Меня поразила мысль Маринки. Сколько раз я наблюдал за Демидченко. Бывало, либо промолчит, либо скажет что-нибудь мало значащее. А по глазам видел, что ненавидит меня люто. Чувствовал это, а вот такая мысль в голову не приходила. Поразило меня в словах Маринки и другое. Оказывается, можно одновременно и любить, и ненавидеть. Я, кажется, даже содрогнулся, когда осознал значение этих слов.

—Ну а что говорят тебе мои глаза?

—Что любишь. Вижу, любишь свою Маринку. Хотя что-то в них не так. Лучатся, лучатся, а потом вдруг проплывет в них искристая льдинка. Что это, Коля? Неужели ты меня еще и ненавидишь?

—Цыганка— вот ты кто.

—А может, я действительно цыганка и есть.

—Теперь уже все равно. Пошли, обо всем скажем Анне Алексеевне.

—А мама уже знает. Когда она увидела, что я плачу, сразу же догадалась.

Мы уже шли через виноградник. Как он изменился за это время! Листья стали широкими, узорчатыми. Между ними и стеблями вились шершавые завитки. Они извивались, искали для себя опору и, если находили, обхватывали ее, вонзались тончайшими иглистыми выступами. Отвести завитки не просто: они рвутся, но опоры не отпускают. А вот и пятый ряд. Сколько же мы не виделись с моим зеленым другом? Столько же, сколько и с Маринкой. Как он вытянулся. Перерос свою молодую хозяйку и стал почти вровень со мною.

Анна Алексеевна была дома. Встретила меня хотя и радушно, но как-то настороженно. Мало расспрашивала, больше смотрела и слушала. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что жертвой подлости и хитроумных замыслов чаще бывает наивность. Но не только она. В сети коварства часто попадает и подозрительность. Как заблуждаются умные, но подозрительные люди. Их так же легко обмануть, как и легковерных. Я заметил на лице Анны Алексеевны тень озабоченности. Причиной ее могли быть какие-нибудь служебные неурядицы или переживания, связанные с моим вторжением в жизнь Маринки, а может быть, и то, и другое. Да нет же, при чем тут я? Конечно, Анна Алексеевна, как всякая мать, беспокоилась о своей дочери, но это беспокойство было вызвано не мною, а совсем другим — какой-то еще до конца не осознанной тревогой. Нечто похожее бывает в состоянии многих животных накануне землетрясения. Еще нет ощутимых признаков его, а животные начинают беспокоиться, метаться, издавать звуки тревоги и страха перед надвигающейся бедой.

Заметив выражение тревоги на лице своей матери, Маринка спросила:

—Мама, ты что, не рада приходу Коли?

—Глупости говоришь. Ты хорошо знаешь, что я рада всему, что доставляет тебе радость. А о счастье и говорить нечего,— ответила Анна Алексеевна, после чего обратилась ко мне:— Значит, это у вас серьезно?

—Я очень люблю Маринку,— этот ответ, казалось, удовлетворил Анну Алексеевну, и она задала мне еще один вопрос, но уже не связанный с первым.— А у вас как там?

В экипаже береговой обороны полный порядок. Бдительность па уровне. Вот и сегодня, не успела Маринка появиться в расположении поста, как ее тут же заметили, и я привел ее к вам.

Не успел я закончить фразу, как Маринка сильно побледнела и почти закричала:

—Коля! Не смей говорить этого маме!

Наступила гнетущая тишина.

—Вот, значит, за какой куст боярышника ты зацепилась,— тихо произнесла мать. По-видимому, она заметила следы зашитых дырок в платье своей дочери в самом начале. На вопрос: «Как это случилось?» Маринка, наверное, ответила: «Зацепилась за куст боярышника». Теперь Анне Алексеевне стало ясно, что это была неправда.

—Мама, ты только не волнуйся, пожалуйста. Это пустяки. Я когда-нибудь расскажу тебе все.

—А Коле? — спросила Анна Алексеевна.

—И Коле тоже, но не сейчас.

—Маринка,— обратился я к ней, полагая, что теперь настало время вмешаться в разговор и мне.— Случись все это где-нибудь в другом месте, а не в расположении поста, я бы не сказал тебе и слова. Но пойми, я же должен объяснить Звягинцеву.

—Звягинцеву?— последовал негодующий вопрос.

Я увидел, как после моих слов изменилось лицо Маринки. Они причинили ей боль. Ну когда я научусь понимать простые человеческие истины? Ведь не только можно, но и нужно высказываться прямо, но так, чтобы не задевать самолюбия человека, не наносить ему незаслуженной обиды.

—Прости, пожалуйста,— попробовал я исправить свою оплошность.— Но я же должен все это как-то объяснить ребятам.