Кирилл Станюкович - Тропою архаров

– Нормально!

– Что на базе делали?

– Да ничего особенного – получали почту, в кино ходили.

– Домра письма получал?

– Получал.

– А читал?

– Конечно, читал!

– Как читал? С каким выражением на лице?

– С веселым, там его друзья поучали, как жить по сибирскому образцу, то есть в основном, как пить спирт.

– А на обратном пути?

– А на обратном я спал в кабинке, а Домра сидел в кузове.

– Так что же, вообще, происходит с этим Домрой?

– Понятия не имею,- пожимая плечами, сказал Дима.

– Ну так вот, Дмитрий Иванович,- уже серьезно, переходя на официальный тон, сказал я.- Выяснить и доложить! Ясно?

– Не совсем,- несколько удивленно усмехнулся Дима.- Как это и где я могу это выяснить. У него, что ли?

– А хотя бы и у него. Мне неудобно, я начальник. А вам легче поговорить с ним по душам. Ну, в общем, это ваше дело, я вам поручаю и будьте добры выполнить без разговоров. Мне немедленно нужно решить брать его в рекогносцировку или не брать. А то возьмем, а он там нюни распустит – вот и придется с ним возиться. Поэтому, повторяю, как хотите, но выясните и все мне доложите! Ясно?

– Ясно! Пожалуй, и правда выяснить можно. Доложить тоже, конечно, можно, но…- и он неуверенно улыбнулся,- пойдет ли он на откровенность?

Явился Дима не скоро. Он был явно доволен результатом разговора.

– Ну как?

– Все в порядке,- радостно заявил Дима.- Все ясно,- и он захохотал.- Дело в том, что этот архитекторишка отправился на вечер в Университет и там познакомился с одной девой. Виноват, как раз наоборот, все дело заключается в том, что он с ней не познакомился. Ну, в общем, он увидел там одну деву, которая пела жестокие романсы, и Домра растаял, как кусок сливочного масла на сковороде. Да! Он мне битых полчаса рассказывал, как она хорошо поет. Мне повезло. Этот тип с горя выпил стаканчик и разоткровенничался. Ну вот, он, значит, сунулся к какому-то парню, который возле нее вертелся, познакомь, мол. Но тот его отшил. Видимо, оказался соперником. Тогда этот Ромео проявил редкую сообразительность, если он не врет, конечно. Он двинулся в буфет, подкрепился для храбрости и пригласил ее танцевать. А храбрость тут ему действительно была нужна, потому что этот суслик танцевать-то не умеет.

Тут Дима, прервав рассказ, снова рассмеялся.

– Хотел бы я посмотреть, черт побери, как отплясывал этот влюбленный архитекторишка! Ну вот, он сам говорит, что на ноги ей наступал и она ему об этом сказала. Спросил, как ее зовут, а она не ответила. Но, представьте, он ее опять приглашает танцевать, она идет с ним, и так три раза. Он ей ноги давит, а она с ним идет танцевать, но как ее звать не? говорит. Ну, вообще, сфинкс, загадочная женщина.

– Ну ладно, что же дальше?

– Ну так вот, познакомиться с ней он так и не смог, даже как ее зовут не знает. Знает только, что она «универсантка», не то географ, не то геолог. Ходил он ее караулить в Университет. Не укараулил. Встретил он ее раз случайно после концерта в Филармонии, знаете, в такой горячий момент, когда все бегут за пальто. Но она была с тем самым соперником, который отшил его на вечере. Значит, опять осечка. Но только, как он утверждает, он с ней поздоровался, а она ответила ему и улыбнулась. Вы понимаете, она ему улыбнулась! Она ему улыбнулась!.. Нет, я вижу, вы, начальник, не понимаете, как это важно. Вы бы послушали, как он это произносит: «Она мне улыбнулась!» Но тут их разъединяет толпа. Ну, прямо Франческа и Паоло. Ну, вот! Он бы ее, конечно, разыскал, но все это было перед отъездом в экспедицию, и мы скоро уехали. И вот что интересно: в момент отхода поезда, когда он уже трогается, а Домра, как водится, торчит в окне и машет провожающим, она! – понимаете, она! – появляется на перроне. Он ей машет рукой. Она тоже делает ему эдак ручкой, и, мало того, она ему что-то говорит. Но что говорит -он не расслышал. Паровоз гудит, все орут… Так вот, почему она очутилась на вокзале – неизвестно, его провожала или еще кого – непонятно. Что она сказала – также загадочно. Домра говорит, что ему послышалось что-то вроде «там увидимся», а может, просто сказала «прощайте».

– Ну, все это прекрасно, но я тогда ничего не понимаю. Чего же он сейчас-то бесится? Чем он недоволен? – удивился я.

– Да он просто псих! Он все вспоминает, как она губки складывала, когда ему говорила. И то ему кажется, что она сказала «там увидимся», и он расцветает, как роза, то, что она сказала «прощайте», и у него слезы на глазах. Вот ведь малый, лопух, не поверите, ведь он заставлял меня несколько раз говорить эти самые «встретимся» и «прощайте», чтобы посмотреть, как при этом складываются губы. Да, кроме того, оказывается, он видел ее здесь…

– Здесь? – удивился я.

– Ну да здесь! Вот именно, когда на базу ездили, так, оказывается, он видел ее в окне проходящего поезда Москва – Хабаровск. У нас ведь на станции скорый стоит всего полминуты, вот он ее и углядел в окне, да опять неладно – рядом были пуговицы, так что вроде тот парень был рядом. Вернее, парня он не разглядел, разглядел только ясные пуговицы. А тот парень, соперник-то, тоже с пуговицами, он вроде горняк. Вот Домра и распсиховался. Но ничего! Я думаю, пройдет… Мы из него в рекогносцировочке пыль-то повыколотим…

Помолчали. Шумели вершины листвениц. На равнине закатывалось солнце и стихал ветер.

«Навязали мне на шею хворобу»,- подумал я.

Вышли мы рано, было туманно и зябко.

По дну долины, где стояли дома нашего поселка, стлался туман, сквозь который едва проступали широкие пушицевые болота, покрытые ерником [4] Заросли карликовых березок. , и низкие, корявые заросли лиственицы по сфагновым болотам, и широкие колена реки, медленно и лениво петлявшей по широкой долине. А кругом – сзади и спереди, справа и слева – над туманом поднимались сопки… сопки, тайга… тайга до горизонта.

Было немного грустно уходить. Странное дело, почему это – грустно не оттуда уходить, где жилось легко и весело, больно, грустно уходить оттуда, где было трудно, а, может быть, и тяжело.

Почему снова и снова тянет в жестокую Арктику полярников, на рискованные вершины альпинистов?

Там, во льдах полярных архипелагов, в молчании снежных вершин оставили люди свой труд, свою гордость, и неразрывные цепи снова и снова тянут их не туда, где было хорошо, потому что было легко, а «туда, где было хорошо, именно потому, что было трудно.

Тайга молчалива. В предрассветном тумане неясно вырисовываются стволы деревьев. Прохладно и тихо. Только проклятые комары уже проснулись и кинулись на нас.

Тихо в сибирской тайге. На тысячи и тысячи километров покрывает она равнины и горы, но мало в ней жизни. Приезжего поражает удивительная тишина этого бесконечного моря хвойных лесов. Весной, когда вы входите в леса Смоленщины, рощи Прибалтики или дубняки Приднепровья, весь воздух звенит от птичьего гомона, тенькает, как бусы роняет, пеночка-теньковка, в кустах заливаются малиновки, пинькают синицы, и десятки других птичьих голосов доносятся со всех сторон. Тайга же молчит. Редко-редко вы услышите в вершинах тонкое попискивание корольков, иногда дятел застучит, зацокает в лиственицах белка,- и опять тишина, только чуть шумят, раскачивая вершинами, лиственицы. Молчит тайга.