Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки

— О да, превосходно. Конечно. Только не останавливайтесь.

— Это, оказывается, вовсе не трудно. Я думала, это так тяжело!

— Ну конечно, это совсем просто. Надо только все время тянуть, вот и все.

— Понятно! Дайте мне мою красную шаль. Она под подушкой.

Вы находите шаль и передаете ее; в это время возвращается другая барышня, которой шаль тоже вроде как бы нужна. На всякий случай они берут шаль и для Мэри, но Мэри шаль не нужна, и они несут шаль обратно, а вместо нее берут гребешок. Проходит минут двадцать, прежде чем они, наконец, тронутся с места. Затем у следующего поворота они видят корову, и вы должны выкарабкиваться из лодки и гнать зверя с дороги.

Когда барышни тянут лодку — соскучиться невозможно.

Джордж в конце концов распутал бечеву и прилежно тянул нас до Пентон-Хука. Там мы стали обсуждать важный вопрос ночевки. Мы решили, что эту ночь проведем в лодке. На ночлег мы могли расположиться либо здесь же, либо уже подняться за Стэйнз. Думать о боковой, когда солнце стоит в небесах, было все-таки рановато, и мы решили поднажать и добраться до Раннимида — три с половиной мили вверх по реке, тихий лесистый уголок, где можно найти пристанище.

Впрочем, потом мы пожалели, что не остановились в Пентон-Хуке. Три-четыре мили вверх по течению сам по себе пустяк, когда стоит раннее утро, но в конце долгого дня это очень утомительная работа. На протяжении этих последний миль пейзаж вас не интересует. Вы не болтаете и не смеетесь. Каждая полумиля тянется как две. Вам не верится, что вы находитесь там где находитесь, и уверены, что карта врет. И когда вы протащились, как вам кажется, десять миль минимум, а шлюза как не было так и нет, вы начинаете всерьез опасаться, что его тихонько сняли и уволокли.

Помню, как-то раз на реке я чуть не лишился рассудка (в фигуральном смысле, конечно). Я совершал прогулку с одной барышней — моей кузиной с материнской стороны — и мы гребли вниз к Горингу. Было уже довольно поздно, и нам хотелось поскорее добраться домой (во всяком случае, ей хотелось). Было уже полседьмого, и кузина начинала нервничать. Она заявила, что ей нужно быть дома к ужину. Я заметил, что и сам хотел бы попасть домой к этому же событию, и развернул карту, которая была у меня с собой, чтобы прикинуть, сколько именно нам осталось. Оказалось, что до следующего шлюза — Уоллингфордского — осталось всего полторы мили, и пять — оттуда до Клива.

— Все в порядке, — сказал я. — Мы пройдем этот шлюз к семи, а там останется только один.

И я уселся и налег на весла.

Мы прошли мост, и вскоре затем я спросил свою спутницу, видит ли она шлюз. Она ответила что нет, никакого шлюза не видно, и я сказал «гм» и продолжил грести. Прошло еще минут пять, и я попросил ее посмотреть еще раз.

— Нет, — сказала она. — Ничего похожего на шлюз я не вижу.

— А вы… Вы поймете, что это шлюз, когда его увидите? — спросил я нерешительно, опасаясь ее обидеть.

Она все-таки обиделась и сказала, чтобы я смотрел сам. Я бросил весла и осмотрелся. В сумерках река видна была почти на милю, но что касается шлюза, ничего не было похоже даже на его дух.

— А мы не заблудились? — спросила моя спутница.

Я не представлял, как такое могло бы случиться, однако высказал предположение, что мы, может быть, каким-то образом угодили в сливное русло, и теперь нас несет к створу.

Это предположение ее ничуть не утешило, и она стала рыдать. Она говорила, что мы оба утонем; это ей Божья кара за то, что она поехала со мной кататься.

Такое наказание мне показалось чрезмерным, но кузина считала его справедливым и уповала, что скоро всему настанет конец.

Я попытался ее успокоить, чтобы она не принимала все так серьезно. Просто я, значит, гребу медленнее, чем казалось. Теперь-то мы скоро доберемся до шлюза. И я прогреб еще с милю.

Здесь я начал беспокоиться сам. Я снова посмотрел на карту. Вот он, Уоллингфордский шлюз, отмечен самым тебе явным образом, полторы мили ниже Бенсонского. Это была хорошая, надежная карта, и кроме того, я помнил шлюз сам. Я проходил его два раза. Где мы? Что с нами случилось? Я начинал думать, что все это сон, что я просто сплю у себя в постели; через минуту я проснусь, и мне скажут, что уже начало одиннадцатого.

Я спросил кузину, не кажется ли ей что это сон, и она ответила, что такой же вопрос только что собиралась задать мне сама. И тогда мы оба решили что, может быть, оба спим. Но если так, кто из нас действительно спит и видит сон, а кто только снится другому? Становилось весьма интересно.

Между тем я продолжал грести, а шлюз все не появлялся. Река под набегающей тенью ночи становилась загадочной и угрюмой, и вместе с ней все вокруг становилось потусторонним и жутким. Мне стали приходить на ум всякие домовые, духи, блуждающие огоньки; те нехорошие девушки, которые сидят по ночам на скалах и завлекают народ в пучину; всякая прочая чертовщина. Я стал сожалеть, что был недостаточно добродетелен, что знаю так мало псалмов. И вдруг во время этих раздумий я услышал благословенный напев «Он разоделся в пух и прах», скверно исполняемый на гармонике — и понял, что мы спасены.

Как правило, от звуков гармоники в восторг я не прихожу. Но боже мой, какой прекрасной показалась тогда эта музыка нам обоим! Много, много прекрасней, чем, скажем, голос Орфея, или кифара Аполлона [25] Много, много прекрасней, чем, скажем, голос Орфея, или кифара Аполлона… — Орфей, по представлениям греков, величайший певец и музыкант, сын музы Каллиопы и бога Аполлона. Аполлон дал Орфею лиру, с помощью которой тот мог приручать диких зверей и двигать скалы и деревья, такой сладкой была его музыка. Орфей путешествовал вместе с аргонавтами и своей музыкой помогал путешественникам. Каллиопа — муза эпической поэзии. Аполлон — один из важнейших греческих богов, вечно юный и прекрасный бог Солнца, покровитель искусств, меткий лучник. У Аполлона множество функций; он и пастух, и музыкант (кифару он получил от Гермеса в обмен на коров), и защитник от зла и болезней (считалось, что бог прекратил чуму во время Пелопоннесской войны). , или что-нибудь в таком роде. Какая-нибудь небесная гармония, в тогдашнем нашем состоянии духа, привела бы нас только в полное помешательство. Трогающую мелодию, исполненную надлежащим образом, мы сочли бы зовом небес и оставили бы всю надежду. Но в дерганом судорожном мотивчике «Он разоделся в пух и прах», который пиликали как придется на хриплой гармонике, было что-то особенно человечное, воодушевляющее.

Сладкие звуки близились, и вскоре лодка, на которой они возникали, стояла бок о бок с нашей.

В ней содержалась компания провинциальных Арри-и-Арриет [26] В ней содержалась компания провинциальных Арри-и-Арриет… — т. е. Гарри-и-Гарриет, «мальчиков и девочек» из восточного Лондона, пресловутого своим диалектом кокни (один из самых известных типов лондонского просторечия, на котором разговаривают рабочие слои Лондона; в кокни начальный придыхательный ‘h’ как правило опускается, что с точки зрения «пристойного образованного англичанина» является вульгарным и недопустимым). Отсюда шутка Джерома — в сноске «провинциальных». , которые отправились покататься при лунном свете. (Никакой луны, правда, не было, но это уже не их вина.) Никогда в жизни я не видел людей очаровательнее и милее. Я окликнул их и спросил, не могут ли они указать нам дорогу к Уоллингфордскому шлюзу; я объяснил, что ищу его уже битых два часа.