Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Я в таком же положении, голубчик: Российско-Амери­канская компания подчинена мне, но у нее есть правление и совет в Петербурге, распоряжения которого могут противоречить моим. Надо учиться управлять, подчиняясь. И вам, Невельской, я понимаю, будет трудновато, ибо вы этого не умеете. Не огорчайтесь, – и он показал ему копию письма китайцам, из которого можно было сделать вывод и о новых мерах безопасности для нижнего течения Амура и об обшир­ной деятельности по исследованию и освоению Сахалина.

– А что вы думаете об отъезде домой? – переменив раз­говор, лукаво спросил Муравьев. – Да не пора ли вам, в самом деле, обзаводиться семьей? Вы никого еще не при­смотрели здесь, в Питере?

– Здесь? Нет, – смутился Невельской. – Но вот, – он сунул руку в боковой карман и вынул прошение о разре­шении на брак, – в Иркутске я сделал предложение Екате­рине Ивановне Ельчаниновой и получил согласие... Пока, впрочем, в это никто не посвящен.

– Благословляю, вы сделали исключительный выбор, Геннадий Иванович, и я так рад за вас. Когда же свадьба?

– У меня план такой: дождаться в Иркутске пасхи и об­венчаться на «красной горке», а затем спешить к вскрытию Амура. Поеду один, уж очень тяжела и дорога в распутицу и неустроенная жизнь на месте.

– Рассуждаете вы правильно, но, дорогой, не сердитесь, вы плохо знаете вашу прелестную невесту: уж если она вас полюбила, не бросит ни при каких обстоятельствах. Готовь­тесь поэтому к тяжелому путешествию вдвоем.

– Я думаю, что вы, ваше превосходительство, на этот раз ошибаетесь – она так женственна и уступчива.

– Любит и безропотно подчинится, хотите сказать? Толь­ко не в этом: тут она вторая Мария Николаевна Волконская, помяните мое слово... Мне так хотелось бы вас благословить, ведь у вас нет отца... Во всяком случае, мое пожелание, что­бы ваша свадьба была у меня и чтобы вы с женой до ваше­го отъезда поселились у меня: пусть попривыкнет жить без своих... Дело в том... я прошу ничего до поры, до времени не рассказывать, – я устраиваю Зарина губернатором в Курск. Приказа еще нет.

– Он сам этого захотел? – удивился Невельской.

– Нет, но постоянные его ссоры с военным губернатором Запольским, который сейчас для устройства Сибири нужнее, заставили меня принести в жертву более приятного и близкого мне человека более нужному для дела, – Муравьев вздохнул и замолчал.

Образ действий Муравьева заставил Невельского приза­думаться: этот человек расценивал своих сотрудников преж­де всего с точки зрения пригодности их для службы, а уж затем с точки зрения душевного к ним расположения, кото­рое стояло на заднем плане. Что же заставляло его так по­ступать? Чистая польза для дела или тут примешивается не­которая доля пригодности данного лица для личного возвы­шения самого Муравьева? Ответа он не нашел, но подумал, что жизнь, по-видимому, сама подскажет ему ответ и что, во всяком случае, он, Невельской, пока пожаловаться не мо­жет, интересы его и Муравьева слились в одно русло и в од­ном направлении должны будут течь и дальше еще долгое время... А сам он, Невельской, по отношению к сотрудни­кам, каков он? И ему ясно стало, что и он расценивает своих помощников прежде всего с точки зрения пригодности для дела и что лично наиболее симпатичны ему те, которые, как и он, горят рвением сделать возможно больше и лучше и проявляют при этом свою инициативу. На вопрос, не приме­шиваются ли здесь, впрочем, вопросы собственной карьеры, он, не задумываясь, ответил: «Нет!»

Перед отъездом необходимо было навестить молодых Молчановых, безжалостно задержанных Муравьевым в Пе­тербурге для помощи в его сибирских делах. Свадебная по­ездка их прервалась. Впрочем, кроме Муравьева, была еще и другая причина задержки – тяжелая болезнь дяди Нел­ли, Петра Михайловича Волконского, успевшего крепко по­любить свою племянницу за ее обаяние и красоту, заметную даже в петербургском большом свете.

В то время как Петр Михайлович, человек обыкновенный, невыдающийся, делал блестящую военную карьеру, искусно сплетавшуюся с придворной, и стал «светлейшим» и близ­ким лицом к царю – министром императорского двора, отец Нелли, Сергей Григорьевич, в течение того же двадца­типятилетия успел сделать другую карьеру: стать разжало­ванным, лишенным княжеского титула и дворянства каторж­ником и затем повыситься до звания ссыльного поселенца.

Семидесятипятилетний Петр Михайлович поплакал над пышущей здоровьем, жизнерадостной красавицей сибирячкой и стал ее баловать, показывая все выдающееся, что было в Петербурге, и часто бывал с ней в оперном театре.

Однажды во втором действии какой-то оперы появился император, и министру двора пришлось пройти к нему, оста­вив племянницу одну.

– Кто это сидит у тебя в ложе? Красавица!

– Это моя племянница, ваше величество.

– Племянница? У тебя нет никаких племянниц.

– Волконская.

– Какая Волконская?

– Дочь Сергея, ваше величество.

– Ах, того, который умер...

– Он, ваше величество, жив, – радостно ответил старик, решив, что представляется удобный случай замолвить слово за Волконских.

– Когда я говорю, что умер, значит умер, – повышен­ным тоном заметил царь, резко отвернулся и стал разгова­ривать с другими.

Неожиданный ответ поверг министра двора сначала в смущение, а затем и в негодование, сопровождавшееся до­ма нервным и сердечным припадком.

Слов царских сказано было немного, но они красноречи­во говорили о досаде Николая на то, что декабрист Волкон­ский вопреки принятым царем мерам не только не умер, но продолжает жить сам и цвести в потомстве.

Нелли рассказала об этом случае смеясь и, обратившись к Невельскому, добавила:

– Геннадий Иванович, я рассказала это вам со слов дя­ди Пети, я же ничего не подозревала и в это время пялила глаза на императора из соседней с ним ложи. Дома дядя рыдал. Я вызвала доктора. С тех пор он, бедняжка, в посте­ли. Пришлось мне поселиться там – дома удается бывать редко.

От Муравьева уже позже вернулся Молчанов. Разговор продолжал вертеться около Николая.

– Странно, – сказал Невельской, – всей Европе извест­но, как искусно умеет царь носить желаемую для него маску.

– Да? – улыбнулась Нелли. – Тогда послушайте... К больному дяде император приезжает ежедневно. Как толь­ко приедет, я сейчас же к себе... И вот вчера собираюсь бе­жать, а дядя Петя сжал руку, не выпускает и делает знак остаться. Сердце упало, но делать нечего, отвесила реверанс. Взглянул, и увидела я, что он меня узнал. Что же он сде­лал? Поставил стул так, чтобы меня не видеть, уселся около постели и так просидел двадцать минут. А я все время не знала, что мне делать с глазами, куда их девать: на него посмотреть страшно, потому что не скроешь ненависти, но страшно и за дядю – не вынесет моей и своей обиды. Ушел, конечно, не простившись. А с дядей после этого визита при­шлось повозиться – припадок повторился.