Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

«Предписывается вам, – писал он Орлову, невольно при этом улыбаясь и представляя физиономию истосковавшегося неизвестностью Орлова, – принять и предоставить все удобства для спокойной зимовки в Петровском семье поручика Д. И. Орлова, отправленной мною на транспорте «Охотск», который прошу с наступлением навигации возвратить в Аян. С закрытием Амура и лимана переведите людей из Никола­евского в Петровск. Перед вскрытием вновь восстановите Николаевский пост в усиленном виде и обстройте сколько возможно лучше. Ведите наблюдения над замерзанием ли­мана и Амура, вскрытием, движением льдов, половодьем, ве­дите съемки берегов и промеры глубин. Изучайте состояние края и наблюдайте за судами, входящими в пролив с севера и с юга, объявляя им о принадлежности владений России».

«Охотск» под командованием лейтенанта Гаврилова, на­груженный до отказа продовольствием и разными припасами более чем на год, снялся с якоря 8 сентября, а через два дня, сопровождаемый благословениями и всяческими пожелания­ми Иннокентия, нетерпеливый Невельской мчался по дороге к мрачному и неприступному Джугджуру.

И все оказалось совсем не так, как он ожидал: он думал в Иркутске после доклада Муравьеву дождаться решения из Петербурга, затем, в случае благополучного исхода дела, сделать Кате предложение и до начала весны вернуться про­должать начатые дела. Между тем Муравьев оказался в Пе­тербурге, Невельскому же предписывалось оставленным при­казом спешить туда же... Доклад, высланный с нарочным из Аяна, Муравьев получил еще до своего отъезда. На сердце стало спокойнее: при разборе дела в комитете будет надеж­ный заступник.

Катю Геннадий Иванович нашел одну, в архиве. Уткнув­шись в какое-то порядком потрепанное «дело», лежавшее у нее на коленях, она не слышала, как он вошел. Затаив дыхание Невельской остановился... Катя продолжала читать и время от времени пожимала плечами, возвращаясь к облож­ке, внимательно ее разглядывала, снова пожимала плечами и опять продолжала читать... Из подслеповатого, плохо за­клеенного бумагой окна тянула морозная холодная струйка. Катя зябко поежилась, потерла ладонью о ладонь, маши­нально взмахнула концом шерстяной шали, накидывая ее на грудь. Тяжелое «дело» упало к ногам.

Не глядя, Катя потянулась за ним, коротко вскрикнула и откинулась на спинку – опущенная к полу рука была сжа­та чьими-то холодными крепкими пальцами.

Ее широко открытые испуганные глаза встретились в упор с взволнованными, счастливыми глазами того, кто, сам не подозревая, безраздельно уже давно владел всеми ее помыслами и с кем она рука об руку, как наяву, переживала не­взгоды полной лишений и превратностей кочевой жизни.

– Вы? – еле слышно прошептали губы, и она, плача и смеясь, приникла к его груди.

Тихо сидели они, не шевелясь. Он овладел кистями ее рук и без конца покрывал поцелуями холодные пальцы. Она крепко прижималась щекой к его склонившейся голове и с чувством восхищения и преклонения перед созданным ею самой образом желанного, лучшего в мире человека нежно целовала высокий упрямый лоб и жесткие от морских ветров, соленой воды и жгучего солнца густые, красивым взмахом очерченные брови...

Они не слышали, как вошел старик архивариус, и не ви­дели, как зазмеилась в его страшных запущенных моржовых усах лукавая, понимающая улыбка. Повернувшись к притих­шей паре спиной, он тихонько приставил к стене лесенку, потом кашлянул и стал шарить где-то высоко под потолком. Потом вдруг засмеялся и сказал вслух, прижимая к груди папку:

– Ищу рукавицу, а рукавица за поясом: думал, затеря­лась, цельную неделю беспокоился, а ведь сам ее положил. Екатерина Ивановна, я опять пошел; генерал-губернатор ее спрашивает каждый день, а я все отмалчиваюсь. Господи, думаю, неужто сознаться, что потерял?

Тут он, наконец, обернулся.

– Ваше высокоблагородие, Геннадий Иванович! – при­творно удивился старик. –А я вас и не заметил. Когда же пожаловали к нам? Давно ли? Как драгоценное ваше здо­ровье? Намаялись, чай? Как Орлов Дмитрий Иванович? – И, не ожидая ответов, стал натягивать на себя сброшенный было тулуп. – Поспешу... Екатерина Ивановна, уходить бу­дете – кликните Микиту, чтобы прибрал помещение и запер, а я уж, извините, не вернусь, не успею, – и, поклонившись, вышел, унося с собой не сходившую с лица сочувствующую улыбку.

Оба смущенно стояли друг перед другом. Он – не спу­ская с нее глаз, она – опустив голову. Оба старались овла­деть собой – и не могли.

И вдруг Геннадий Иванович шагнул вперед, смело и креп­ко обнял ее. Потом, не выпуская ее из рук, тихо сказал:

– Я люблю вас, люблю с первой встречи и прошу вас ответить мне...

«Вот так бы всю жизнь», – подумала Катя, и вдруг поче­му-то стало стыдно, она оттолкнула его.

– Геннадий Иванович, – насмешливо сказала она, от­ступая на шаг назад и надменно поднимая голову, – я тоже полюбила вас, и даже раньше, до встречи, этого я не скры­ваю. Но женой вашей быть не могу. Вы не тот идеал, кото­рого ищу: мне нужен муж нежный, всегда у моих ног с моль­бой о любви, а вы, как грубый матрос, налетели, насильно облапили и позволили себе целовать меня. Матрос не может быть моим мужем.

– Успокойтесь, многоуважаемая Екатерина Ивановна, – в тон ответил Геннадий Иванович, – грубый матрос и не будет вашим мужем, он откажется от вас.

– Откажется? Пусть только попробует! – и она снова оказалась в объятиях смеющегося Невельского.

Успокоившись и усевшись рядком, они повели серьезную беседу о будущем, прерываемую то и дело счастливым сме­хом и бесчисленными поцелуями.

– Я боялся сказать «люблю»: скажу – и вдруг, как оду­ванчик, разлетятся все глупые несбыточные мечты о счастье!

– Ну вот, а я все гадала: любит, не любит. Да и как по­любить такому серьезному человеку какую-то ничего не смы­слящую дурочку? Зачем ему такая?.. Ты знаешь, я во всем, во всем призналась Марии Николаевне.

– Да что ты! А я все боялся тебя потерять: тут около тебя столько светской блестящей молодежи... как Молчанов, Струве, Свербеев, Беклемишев, Бибиков, Стадлер...

Мягкая и теплая ладонь плотно прикрыла ему рот:

– Замолчи, не надо...

– Я тут между ними какой-то лесной человек или мор­ская выдра. Где же мне с ними тягаться? Вижу, как будто симпатизируешь, а уеду, сердце щемит и щемит. Я ведь тоже все сказал Марии Николаевне, и она поняла, успокоила меня и дала мне понять...

– Что дала понять?

– Что любишь...

– А я вовсе не боюсь, что тебя разжалуют: ну что же, матрос так матрос, вместе будем из генерал-губернаторской кухни выносить помои... А ты знаешь, что сказал, уезжая, Николай Николаевич? Что Невельской завоевал государству целое новое царство, что он, то есть ты, настоящий русский герой. Он собирается сказать государю: «Я лучше покончу с собой, чтобы не видеть, как Нессельроде и их прихлебатели губят мощь и славу России».